— Прошу прощения, гражданин подполковник! — рявкнул я, оставаясь в дверях.

— Ладно, без чинов — откликнулся тот. — Да вы заходите, Третьяковский, не стойте столбом, разговор у нас будет серьезным.

Ответа от меня не требовалось, и притворив дверь, я вышел на середину кабинета и замер, вытянув руки по швам.

— Садитесь! — приказал чекист.

Я сел в самое дальнее от окна кресло. Глубокое, кожаное, располагающее к разговору по душам, которые так любят вести со стукачами граждане в штатском. А в том, что Кукольнику понадобились неофициальные сведения о работе нашего «НИИ-300», я не сомневался.

— Так-то лучше, — проговорил подполковник, не отходя от окна и не поворачиваясь к мне своим потусторонним лицом.

Я вдруг ощутил острое желание его ударить. Запустить в этот тускло блестящий, будто лакированный затылок тяжелым графином с водой, что стоял на столе всего в двух шагах, но само собой я не шелохнулся. Не так уж велики были мои заслуги перед проектом, чтобы мне могли простить нападение на подполковника МГБ. Тут уж точно вышла бы мне вышка. Поэтому я сидел и молчал. Заключенному не полагалось задавать вопросы. Он мог только отвечать. От нечего делать, я тоже стал посматривать в окно. Я видел старую ветлу, с которой срывались нашлепки мокрого снега и нахохлившуюся ворону, что сидела на ветке. Начался март, но до настоящего весеннего тепла было еще далеко. Кукольник молчал и от этого мне становилось все тревожнее.

— Как идут дела в институте? — наконец спросил он.

— За весь институт я ответить не могу, — осторожно начал я. — А моя группа занимается плановыми расчетами.

— Ой ли, Третьяковский. Думаешь, я не знаю, что Переведенский сделал тебя своим негласным замом? Вечно вы, жиды, хитрите, выкручиваетесь, за дураков нас, русских, держите…

— Вы же знаете, гражданин подполковник, что я русский дворянин.

— Смелый, гляжу, стал… Думаешь, теперь можно?

— Никак нет, гражданин подполковник!

— Ладно, не журись. Времена, конечно, меняются… Возникают новые обстоятельства… Появляются новые неотложные дела…

Я никак не мог сообразить, куда он клонит? И что значит — теперь можно? Что стряслось? Читать газеты и слушать радио нам не полагалось. Конечно, новости с воли до нас доходили, но как правило, с большим опозданием. Единственное, что я пока понял, Кукольника не слишком интересуют сейчас институтские дела. Его явно что-то мучает, но выложить это перед зэком он считает ниже своего гэбэшного достоинства.

— Ну чего молчишь? — пробурчал он.

— Я жду, когда вы уточните, что именно в работе института интересует вас, гражданин подполковник?

— Я же сказал — без чинов! — рявкнул тот.

Он наконец отлип от подоконника и, потоптавшись, словно, в нерешительности, сел в кресло рядом со мною. Теперь его мерзкая личина, с узкими, словно нарисованными бровями, черными дырчатыми глазами под ними и узкогубым синим ртом, белела в полуметре от моего, отчего еще больше напоминала погребальную маску.

— Хочешь сказать, что тебе ничего неизвестно? — еле слышным шепотом спросил Кукольник.

— Что именно? — также шепотом спросил я.

— Хозяин умер…

Я хотел было подняться, но меня словно пригвоздили к креслу. Сказать, что меня ошеломила эта новость, значит, ничего не сказать. Умер Сталин. Сейчас, столько лет спустя, трудно, наверное, понять, что для нас значил кремлевский горец. И для тех, кто его обожал и для тех, кто ненавидел. Во всяком случае для меня, тогдашнего зэка, появился лучик надежды. Может, амнистию объявят или срок скостят. И то и другое неплохо. К тому же меня больше в тот момент интересовало, с чего вдруг чекист поделился со мною этим ошеломляющим известием? Очередная проверка на вшивость? И как я должен отреагировать? Пустить слезу? Как говорил один из столь нелюбимых гражданином начальником евреев — не дождетесь!

— Вот ведь, на первый взгляд, был ничем не примечательный человек, — пустился вдруг в рассуждения Кукольник. — Жил у себя в Гори и горя не знал… — подполковник хохотнул собственному каламбуру. — А позвала Революция, и стал он вождем, как минимум, половины мира… Значит — возможно?..

До этого момента я слушал гражданина начальника довольно рассеянно, а в этот миг напряг слух. Мне показалось, что Кукольник сейчас скажет, наконец, зачем я ему понадобился на самом деле, но тот вдруг заткнулся. Испугался, что в присутствии вшивого зэка позволил себе сболтнуть лишнее? Тогда плохи мои дела. Карцер — это лучшее, что меня ожидает. Вытащит ТТ и пристрелит, а потом скажет, что заключенный напал на него. Черт бы тебя побрал, с твоими откровениями.

— Впрочем, вам, Третьяковский, совсем не обязательно знать, что именно возможно…— продолжал нашептывать он. — Ваша задача, установить с ним контакт. Может, даже подружиться… или нет, мы поступим несколько иначе… Вы должны будете познакомить его с женщиной!

— С кем установить контакт? — переспросил я ошеломленно, решив, что гэбэшник свихнулся и на всякий случай уточнил: — С какой еще женщиной?

— Да вот хотя бы с секретаршей вашего опера, Лидой! — словно и впрямь свихнувшись, бормотал Кукольник. — А⁈ Самая подходящая кандидатура. Комсомолка, красавица, танцует прекрасно, поет…

— Товарищ Кукольник, — попытался вразумить его я. — Уточните, пожалуйста, о ком вы говорите?

А на самом деле кулаки у меня сжимались. Сволочь. Лиду ему подавай… Хук правой, прямо в гладкую изуродованную щеку, так чтобы сразу сломать нижнюю челюсть, а левой в солнечное сплетение. Раздавить гадину… Я мысленно посмаковал эту соблазнительную картину, но не шевельнул даже мускулом, потому что перед глазами тут же встала другая картина. Позора и унижения. Они умели и любили унижать, тем более — сильных. С прошлой нашей встречи с гражданином начальником у меня и так иногда непроизвольно начинало подергиваться левое нижнее веко. Нет, эту систему нельзя было сокрушить силой. Только знанием.

— Ах да… — кивнул он и добавил: — Есть один человек в Москве. Он мне позарез нужен, но таких как я… Короче, на пушечный выстрел не подпускает… А ты его породы… Ну а если с красивой девушкой подкатишь, тогда тем более…

— Каким образом я смогу это сделать? — спросил я. — Вы меня к нему под конвоем доставите?

— Об этом не беспокойтесь, я все уладил, — сказал Кукольник. — Вот предписание о вашей совместной командировке в столицу. Лида его уже напечатала, а Ефремов завизировал.

И он протянул мне документ, но я не смог прочесть в нем ни строчки. Влажная пелена застилала мои глаза. Господи, да какой зэк не мечтает покинуть даже самую комфортную тюрьму, хотя бы на время и не под конвоем! Внутренне я возликовал, но виду не подал. Вдруг это какая-то хитровыдуманная чекистская проверка? Провокация. И все же я спросил:

— Я что-то должен узнать у этого человека?

— Да, кое-какие детали, касательно темы вашего института, — громко произнес подполковник, покрутив пальцами возле ушей, хотя я и так уже догадался, что он опасается прослушки.

— Все сделаю, как прикажете, гражданин подполковник государственной безопасности,— с подобострастием откликнулся я.

— Идите к завхозу, он выдаст вам гражданскую одежду и обувь. После чего явитесь дежурному офицеру.

Все еще не веря своему счастью, я отправился в каптерку, где наш завхоз и впрямь выдал мне цивильный костюм, сорочку, ботинки, пальто и каракулевую шапку. Я переоделся там же, оставив зэковское обмундирование. И в таком виде спустился в вестибюль, где меня ждал не только дежурный офицер, но и Лида, одетая как в театр. Рядом с ней ошивался и Кукольник. Девушка старалась делать вид, что ее не воротит от его физиономии, но улыбка у нее была слишком уж натянутой. Я протянул предписание дежурному офицеру, тот ознакомился с ним и произнес:

— Заключенный Третьяковский, вы передаетесь в распоряжение подполковника государственной безопасности Кукольника сроком на одни сутки. Завтра, ровно в пятнадцать ноль ноль, вы должны будете доложить о своем возвращении дежурному офицеру. Опоздание будет расцениваться как попытка побега. Повторите!