– Ради тебя, Маша, я продала душу дьяволу, – несчастно ответила Стелла, отправив Артёму смеющийся и одновременно плачущий стикер мопса.

– Страна не забудет твоей жертвы, – посмеялась Маша и вдруг потянулась к Стелле, чтобы обнять её – коротко, быстро, будто непреднамеренно. Слова её звучали ещё более случайно: – Спасибо, что ты такая, какая есть.

Стелла вопросительно изогнула бровь, но разъяснений не получила.

Зал окончательно погрузился в тишину и мрак, а потом кулисы разошлись, открывая вид на картонные, пластиковые и нарисованные декорации, представляющие собой убранство какой-то старой квартирки, где, вероятно, несколько поколений семьи жило, постоянно ссорилось, но при этом они были сплочённее и ближе, чем сейчас, когда родители и дети в какой-то момент перестают общаться вовсе. Не все, конечно: были такие, как Маша, которая часть времени жила с родителями, неплохо с ними ладила и только иногда жаловалась на строгость и педантичность своего отца; или такие счастливчики гиперэмпатичных матерей и участливых отцов, как Артём, который всегда с теплом и заботой отзывался о семье, которая жила далеко на западе страны. Но были и такие, как сама Стелла, не особо любившие говорить о родителях, ещё меньше – им звонить, потому что обычно это заканчивалось склокой или затяжным конфликтом. В последний раз они обсуждали её успехи в учебе, и ничем хорошим это не закончилось.

– Ты в порядке? – тихо послышалось из тени сбоку.

– В смысле?

– Четыре – ровно столько раз ты вздохнула, смотря на то, как актёры бегают по сцене. Если тебе всё же надо на работу, я не обижусь, – Стелла покосилась на подругу, скептически склоняя голову, и та приложила ладонь к груди. – Честное пионерское.

– Из тебя пионерка, как из меня клоун.

Маша улыбнулась и явно собиралась съязвить, но зритель с передних рядов шикнул в их сторону, поэтому девочки затаились. Какое-то время лёгкие смешинки витали вокруг них, несмотря на то, что открыто веселилась только одна из них, но этого было вполне достаточно. Потом они погрузились в сюжет постановки, увлечённые происходящим. Актёры и правда играли недурно, хотя не то чтобы Стелла была специалистом и ценителем, но в какой-то момент она абсолютно забыла про вчерашний ужасный день, сегодняшний – немногим лучший – и погрузилась в историю.

Начало было упущено, но, кажется, весь переполох ситуации заключался в том, что девушка перепутала двух чем-то похожих парней, и вокруг этого крутилась вся история – глуповато, гиперболизировано, но всё-таки история вызывала улыбку у зрителей. Ситуации, в которые попадала непутёвая главная героиня, выглядели комичными, нереалистичными, невозможными в обычной жизни, и всё-таки в них была какая-то всем знакомая простота и наивность, свойственная многим любовным историям: неожиданное становление слепцом, недалёким и не понимающим намёков.

В какой-то момент сцена из простой, скучной квартиры, которая менялась всего пару раз – да и то незначительно, – показывая перемещение героев из места в место, превратилась в сказочную заснеженную тропу где-то в лесочке с ёлочками и высокими деревьями, укрывшимися снегом. В глубине сцены бугрился синтепон, по краям ниспадали белые атласные ленты, укутывающие картонные деревья, а сверху свисала вата на невидимых ниточках, создавая глубину картинки. Прожекторы подсвечивали желтоватым и белым, превращая зрелище в знакомое каждому зрителю видение на улицах вечером в декабре. Всё происходящее, все воссозданные пейзажи отсылали к памяти зрителя, играли на его собственных ассоциациях, и, может, поэтому происходящее на сцене вызывало тёплые чувства, отзывалось чем-то знакомым и родным.

Под тянущую, немного тоскливую мелодию в поток света вынырнула героиня с яркими рыжими прядками. Она кружилась, и подол её плотной юбки обхватывал бёдра, путался в ногах. Её толкало то в одну сторону, то в другую – то к одному парню, неожиданно вышедшему из бокового кармана, потянувшемуся к ней навстречу и вдруг исчезнувшему, то к другому герою, уже менее охотно выказывающему свои чувства героине.

– И как можно влюбиться сразу в двоих? – Кажется, Стелла и правда сказала это вслух, потому что Маша чуть повернулась к ней, но ничего не ответила. – Это очередная история о любви.

Сцены менялись: герои выясняли отношения – они кричали, плакали и целовались. Последнее вызвало неподдельные, полные удивления шепотки и охи в зале, даже Маша чуть приоткрыла рот, но потом опомнилась и деланно оперлась на ладонь подбородком, точно скучая. Кого она пыталась обмануть? Стелла знала, как Маша обожает любовные истории, которые хорошо заканчиваются. Наверное, такая ей и нужна была сейчас.

Финальная сцена была завораживающей засчёт игры света, который превратил падающую вату в настоящие снежинки. А может, дело было в рассыпанных блёстках или мерцании лент, но всё так искрилось, играло и танцевало, окутывая пару, облачённую в светлое. Они словно были вытканы из этого волшебного света. Танцевали, неотрывно глядя друг на друга, наконец найдя пути к сердцам друг друга, и почти не размыкали рук, отстранялись и снова бросались в объятия. Снег кружился вокруг, играла мелодия, и свет расплывался, втекая в зрительный зал.

Главные герои закружилась в очередном па и сместились в сторону, вдруг став частью общей картины танцующих пар – незнакомых, не участвующих именно здесь, но они были частичками своих собственных историй, о которых никто не знал, даже зритель, потому что ему поведали только одну из таких удивительных сказок. И ранее главные в своём рассказе герои стали одними из них. Их не отличить. Они затерялись. Единственным узнаваемым, выбивающимся кусочком был юноша, сидевший на фоне, будто на одном из сугробов, и с некоторой мечтательностью, граничащей с пустотой, созерцавший красоту чужой любви.

Заиграли клавишники в одиноком соло, и их игра от размеренной, сначала не выделяющейся из общей мелодии, начала ускоряться, забирая внимание себе – всё музыкальное пространство. Свет поплыл, сместился и потерял интерес к танцующим, которые замерли фигурами. Он стёкся к юноше, который медленно поднялся и, будто ветер – остервенелый, жестокий, – разметал тёмные пряди по бледном лицу, казавшемуся в этом свете настоящей печальной маской. Один шаг – и герой в центре застыл, подняв голову и безмолвно глядя в зал. На неё.

Стелла встрепенулась, выпрямляясь в своем кресле.

Следом за нервной нотой мелодии на лице появилась мягкая улыбка – игра оборвалась, а зал погряз во тьме. Тишина заполнила пространство, став чем-то вроде новой фоновой мелодии, глушащей зрителей.

– Ты тоже это почувствовала?

– Что? – Маша нервно теребила подлокотник, пожёвывала губу, явно занятая совершенно другими, отличными от постановки волнениями. – Красивая, но грустная история. Не совсем это я хотела получить, но мне даже стало легче.

– Нет, я про того парня, главного героя, который в итоге остался один, – голос Стеллы звучал тихо, словно стоит ей повысить его хоть немного, и актёр на далекой сцене услышит произнесенные слова. – Какое-то отвратительное чувство дежавю. У меня даже кулак зачесался.

Загорелся свет, ослепляя зрителей, отвыкших от потолочных ламп и их ярких, искусственных лучей. Маша только пожала плечами, быстренько поднимаясь, чтобы успеть проскользнуть до аншлага в гардеробе.

– Ничего удивительного, если учесть твой буйный нрав. Пойдём скорее, мне надо позвонить.

Они успели слететь вниз, пока зрители аплодировали, выскочить из зала и получить свои вещи до того, как толпа грянула. Это немного порадовало. Даже погода на улице чуть угомонилась: закончилась метель, ветер улёгся, и только белый свет ламп серебрил хрустящий снег под ногами. Они снова поедут на такси за счёт подруги, и это было третьей хорошей новостью за вечер. В принципе его можно назвать удачным: Стелла и думать забыла о ждущих её проблемах.

Маша отошла, чтобы позвонить, а Стелла осталась топтаться под козырьком, разглядывая далёкое тёмное небо, нависшее над ними. Из-за ламп она почти не видела звёзд. Несколько всё же загоралось – далеко, точно манная мука, неосторожно рассыпанная скупой природой, а так – пустое, чёрное ничто.