Возможно, самое поразительное, что делегаты съезда практически единогласно, простым поднятием рук, как на митинге, голосовали за все подряд. Джон Рид, которого стихия русской революции сделала коммунистом, в ставшей знаменитой книге «Десять дней, которые потрясли мир» писал, что, когда один из делегатов робко попытался поднять руку против Декрета о земле, «вокруг него раздался такой взрыв негодования, что он поспешно опустил руку». А один из крестьян в порыве стадного радикализма даже потребовал ареста «контрреволюционного» исполнительного комитета Крестьянского союза. Действовала «магия единодушия» – то ли психология толпы, то ли практика сельского схода. Голосовали скопом, причем вразрез с наказами избирателей. Как ни парадоксально, лишь 75% формальных сторонников Ленина, согласно наказам, должны были поддержать лозунг «Вся власть Советам!», 13% большевиков устраивал девиз «Вся власть демократии!», а 9% даже считали, что власть должна быть коалиционной96. Теперь, в обстановке политической неразберихи, делегаты приободрились с появлением «людей дела».
При этом, вопреки позднейшим уверениям коммунистических пропагандистов, присутствовавшие вовсе не готовились к свержению буржуазного правительства – по крайней мере, не брались за это сами. Их волновали куда более прозаические – жизненно важные для них – вещи. Поэтому преобладала атмосфера неопределенности. События несколько подтолкнул демонстративный уход со съезда «соглашателей с буржуазией» – правых меньшевиков и эсеров. Дальнейший ход работы и решений съезда, как оказалось, целиком зависел от событий извне. Очень немногие деятели старой культуры смогли это понять. Среди них был Марк Алданов – один из немногих по-настоящему проницательных российских писателей. «Делегаты II Съезда Советов не понимали, „кто есть кто“, не знали, кто стреляет, готовы были бежать при известии о том, что Керенский возвращается с войсками», – писал он, и это походило на правду. Сам Ленин не случайно появился перед делегатами лишь тогда, когда стало ясно, что Зимний взят, а потому «он предстал в образе человека, который все предвидел».
Парадоксально, что, провозгласив на съезде победу «рабоче-крестьянской» революции, большевики практически ничего не пообещали пролетариям, во имя и от лица которых вроде бы одержали историческую победу. Некоторые члены партии недоумевали: «Есть два декрета, о мире – для солдат и о земле для крестьян, а для рабочих нет». Весьма символичный казус объяснялся тем, что в большевистских верхах не было единого взгляда на рабочий контроль, как не существовало и проработанной экономической программы в целом.
«Положение о рабочем контроле» было принято ВЦИК и Совнаркомом лишь 14 ноября, поскольку вопрос о том, каким должен быть рабочий контроль, долго обсуждался с представителями пролетарских организаций. Суть тогдашних дискуссий состояла в том, что императивы властного централизаторства требовали поворота от полусиндикалистского рабочего контроля к тому самому государственному контролю, за идею которого большевики совсем недавно критиковали меньшевиков. При этом представители рабочих организаций, по сути, отказывались от низовой инициативы в пользу государственной плановости. Напротив, Ленин склонялся к тому, что на данном этапе надо дать побольше прав рабочим и лишь постепенно переходить к централизованному социалистическому производству.
Неслучаен эпизод с появлением после Октября в Петроградской думе делегации путиловцев. «К черту Ленина и Чернова! Повесить их обоих… Мы говорим вам: положите конец разрухе. Иначе мы с вами рассчитаемся сами!» – заявил молодой рабочий. Массы ожидали от власти чуда, совершить которое она была просто обязана. На деле получалось нечто противоположное. «Обещали хлеба, обещали землю, обещали мира… ничего, видать не будет», – уныло сетовал один из пролетариев 27 ноября, признавая, что и новые власти «сдурили голову». Как известно, недовольство невыполненными обещаниями можно подавить новыми, еще более грандиозными планами. Так и случилось, ибо сила обманщиков – в предрасположенности неуверенных в себе людей к подмене реального воображаемым.
Очевидно, что с классовой сутью свершившегося переворота было что-то не так. Однако этого тогда не замечали. Вопреки реалиям, победителями были символические основания грандиозного «пролетарского» мифа, притяжение которого очень долго не могли преодолеть потомки.
Странности «общенародной поддержки» большевизма также не замечались десятилетиями. Это было связано с тем, что историки (не только большевистские) упорно вычерчивали ленинскую победу по лекалам «классов и партий», и без того слабые очертания которых терялись в хаосе революционных страстей. Впрочем, их заблуждениям предшествовал обман и самообман: большевистское руководство лишь прикрывалось принципом «власть Советов», как и идеей диктатуры пролетариата, для самоутверждения в качестве правящей, точнее – направляющей силы. Да и само государство было необходимо Ленину и Троцкому не столько как утверждение нового строя внутри страны, сколько как средство подталкивания мировой революции. «Либо русская революция приведет к движению в Европе, либо уцелевшие могущественные страны Запада раздавят нас», – заявил на съезде Троцкий. Ленин всерьез рассчитывал, что свержение старой власти послужит толчком к революционным взрывам в Европе. Позднее он искренне удивлялся, что большевикам удается продержаться у власти столь долго, ибо они всего лишь начали и ведут «войну против эксплуататоров».
В низах победу большевиков поняли по-своему. Через несколько недель подверглись разгрому подвалы Зимнего дворца – оплота старой власти. Газеты сообщали, что «разгром Зимнего дворца начался 24 ноября в 5 часов вечера. Солдаты и матросы двинулись со стороны Зимней канавки, смяли караул. Затем во дворец хлынули мальчишки и хулиганы. Выстрелы караульных не подействовали. На следующий день попытки остановить погром не увенчались успехом. «Вино стекало по каналам в Неву, пропитывая снег, пропойцы лакали прямо из канав», – живописал развитие событий Троцкий. Беспорядки прекратились только утром 25 ноября: к этому времени ближайшие потребности погромщиков были удовлетворены: «площадь Зимнего дворца была покрыта полумертвыми телами пьяных солдат». Часть из них разбрелась по городу с теми же погромными намерениями. Такое, впрочем, уже случалось многократно. В Петрограде на Галерной улице, у дворца великого князя Павла Александровича, где теперь помещался главный комитет эсеровской партии, по сообщению газеты, «громадная толпа, в которой преобладали солдаты и красногвардейцы», проникла в подвалы, где хранились запасы вин, и «началась вакханалия, подобная той, которая происходила в погребах Зимнего дворца». Грабеж продолжался до глубокой ночи, никаких мер к водворению порядка принято не было.
Дабы пресечь пьяные бесчинства, ВРК вынужден был пообещать ежедневно выдавать представителям воинских частей спиртное из расчета по две бутылки на солдата в день. «В казармах шел пир горой», – вспоминал очевидец. К подобным приемам прибегали и в провинции. Пролетарскую революцию уверенно подпирал разгул солдат и городской черни, сдержать который рабочие, если того и хотели, физически были не в состоянии.
В Петрограде 1 ноября наблюдали по-своему многозначительную картину. Пьяный шофер на большой скорости снес бронеавтомобилем перила моста и «следом нырнул в реку». Утонули все, кто сидел в машине. «Триумф революции» выглядел символично.
Вряд ли люди, оказавшиеся у власти, замечали это. А. Бенуа отмечал в Троцком готовность принести себя в жертву, чтобы «зажечь такой пожар, который… вынудил бы весь мир переустроиться по-новому». Так думали многие левые. 2 ноября 1917 года на заседании Петроградского комитета большевиков было произнесено буквально следующее: «Мы никогда не считались с тем, будем ли мы победителями или нас победят». Получалось, что у власти оказались потенциальные политические самоубийцы, а не люди, собирающиеся продуманно строить новое – социалистическое – общество. Впрочем, последнее и не предусматривалось марксистской теорией. Для начала большевикам приходилось расчищать социальное пространство, чтобы уверенней расположиться во власти.
