Немедленно пойти не вышло. На дворе – вечер, на седьмой час время перетекло.

Утром он прямей прямого эдаким молодцом стоял в кабинете ректора и восторженно рассказывал тому подробности всех обстоятельств с повесткой, включая, естественно, эксклюзивное поминание деда Ильи на границе какой-никакой цивилизации и непроходимого матерого черноземного океана.

– Не горячитесь, дорогой Георгий Владимирович. Не горячитесь… – время от времени, пусть и сдержанно, но при этом наставительно говорил ректор. – Я все сам улажу. Не рвитесь в бой! Наши полковники с военной кафедры позвонят в военкомат и по-свойски недоразумение с вашей повесткой снимут раз и навсегда.

– Простите, дорогой Леонид Леонидович, а вот это делать как раз нежелательно! Весьма нежелательно… – вновь и вновь загорячился Шаталов. – Возможно, это мой последний шанс! Почувствовать себя причастным к священным заветам предков! Родина – мать, умей за нее постоять! Леонид Леонидович! В мои-то годы почувствовать себя полезным в борьбе с безумным врагом!

– Я разберусь, разберусь сам… – строго-сосредоточенно отвечал ректор.

Когда Шаталов шел к себе, почти никто его в университетских коридорах не приветствовал: его просто-напросто не узнавали. Георгий Владимирович шагал с непривычным для него счастливым напором, а по лестницам взлетал вприпрыжку, играючи – студентов на раз оставляя позади.

Когда Шаталов так взвихренно вписался в емкое пространство аудитории, никто из его студентов, собравшихся на лекцию о влиянии сверхзвука на конструкцию самолета, не поспешил вставать. Все посчитали, что это какой-то посторонний препод с другой кафедры к ним случайно заскочил. Как им было угадать своего любимого неспешного семидесятилетнего профессора, когда некто с юношеским румянцем на щеках и острым, прицельным взглядом не вошел в аудиторию, а вбежал, еще точнее – влетел, дерзкими зигзагами паря над ковровыми дорожками.

После занятий Георгий Владимирович под напором этого озорного настроения оставил «волжанку» на университетской стоянке. Он выбрал себе для обратного пути домой любимую с давних пор, еще студенческих, дорогу – через здешний немалый о двенадцати гектарах дендропарк, нынче весь дерзко-рыжий из-за скрюченной жесткой листвы осенних каштанов. Они просто-таки металлически скрежетали под ногами.

Вдруг на пути у Шаталова над головой золотисто-черная белка стремительной дугой юрко перелетела с одного дерева на другое.

Он не удержался и побежал ей вслед. Она как бы играючи вела его в самую загадочную, чуть ли не таинственную парковую глубину. Как в иной, неведомый и такой заветный мир…

Белка не унималась и напористо, бросок за броском пронизывала парк своими азартными прыжками. И Шаталов, увлекшись, не отставал от нее. Пробежав так с полкилометра, он, наконец, сбавил шаг и прощально устало помахал белке рукой.

Лихорадочно отдуваясь, он сел перевести дыхание на холодную мокрую скамью. Еще и отодвинул в сторону от себя как видно оставшиеся после студентов пивные банки и пачку недоеденных чипсов.

Откинул голову и улыбнулся небу…

Так, улыбающимся, его следующим утром и нашли в парке спешившие на первую пару студенты из здешнего общежития. Несмотря ни на что, замершая на лице Георгия Владимировича улыбка выглядела живой и монументальной.

Узнав об этом печальном событии, военком, учитывая повестку, присланную Шаталову по чьей-то нелепой ошибке, распорядился похоронить профессора на главном городском кладбище с воинскими почестями. С троекратным ружейным салютом.

И тот грянул.

Автобус долго выезжал из города, то и дело застревая в вечерних пробках. Не меньше часа прошло, пока мы выехали на федеральную трассу, ведущую на юг. Я ехал домой – на Донбасс, к родителям и друзьям. Сейчас моя поддержка была им необходима, как никогда. Уже вовсю шла спецоперация. Я набрал полные сумки всякого разного, сейчас в прессе это называют гуманитарным грузом.

Но была и другая причина моего отъезда.

Ехать предстояло всю ночь. Выспаться, конечно, не получится. Под утро я приеду помятый и вымотанный дорогой. Но я пытался хотя бы подремать. Закрывал глаза, слушал размеренный шум дороги, облокачивался головой о переднее кресло. Постепенно переходил в мир снов, пока очередная кочка или резкий поворот снова не возвращали меня в мир реальный. Через время веки тяжелели, и я опять проваливался в полудрему…

Снился синий «опель». Опять этот кошмар. Он повторялся несколько раз в год, в разных вариантах. И так уже почти десять лет. В машине мои товарищи, знакомые, мы куда-то едем… Появляется чувство тревоги, какой-то скрытой угрозы, она заполняет собой пространство…

Открываю глаза. Сон пропал. Я зевнул и уставился в окно. Герой одного из моих любимых фильмов говорил своей женщине о кошмарах: «Плохая привычка лежать с закрытыми глазами. Так и попадаешься». Сколько нужно лет, чтобы они перестали сниться? Или это навсегда?

В автобусе были в основном женщины, дети и пожилые мужчины. Из молодых ехали только я и парень в полевой форме, военный. Без российской прописки на Донбасс ехать было нельзя – назад бы не выпустили, мобилизовали и отправили на фронт, где сейчас шли ожесточенные бои, каких не было со времен Великой Отечественной войны.

Во время одной из остановок военный вышел покурить. Он хромал – правая нога не сгибалась.

– Ранение получил под Мариуполем. Заняли одно село на подступах к городу. По нам откуда-то шарахнули. Меня волной отбросило, я вставать – а ноги не держат, как заболит! Смотрю, все штаны в крови. Осколок застрял. Ну, в госпиталь, потом в Россию на операцию переправили.

Он сделал глубокую затяжку.

– Опять на фронт поеду, хоть и хромаю. Все равно. Может, пригожусь.

– Долго воюешь?

– Такое ощущение, что всю жизнь. Я уже и не помню, как это – не воевать.

Но я ехал не на фронт. Я ехал домой, к родным и близким. Ехал, оставив за спиной любимую женщину. Вернее, двух женщин. Ох, история, такая же старая, как мир.

А у меня ведь было предчувствие, что, если поженимся, может произойти что-то нехорошее. Ну, не люблю я перемены, боюсь их и ненавижу. И опасения мои оправдались. За долгие годы появилась другая. И я испытал то чувство, которое приходит ко всем в восемнадцать лет. Вот говорят, сердцу не прикажешь… А я приказывал, управлял и, казалось, подчинил его. Я контролировал его, так мне казалось. Но… появилась она. Она всегда появляется. Рано или поздно. Как испытание или награда.

Однако в конце лета ее еще не было. Только непонятная тревожность из-за перемены семейного положения. Гражданский брак – женаты.

– Ну что, Сережка, когда оформим отношения? – не часто, но настойчиво спрашивала Аня.

– Да как тебе сказать. Я не очень… но если ты… если тебе надо, давай, конечно.

Она вскидывала бровь и высокомерно отвечала:

– Мне ничего не надо. Я самодостаточная женщина. Просто живем, как не пойми кто.

– Не обижайся. Я не против. Но и не за. Короче, если хочешь, давай. Если это сделает тебя немного счастливей.

– Вот именно, что немного, – задирала она подбородок и уходила на кухню.

Да, конечно, Аня права. Во всем права. Я не хотел жениться не из-за того, что считал, мол, какого она мужчинку отхватит завидного. Нет. Все дело в этих переменах, которых я очень боялся. Вот поженимся, а вдруг сразу после этого поссоримся и разлюбим друг друга? Вдруг у нее или у меня появится кто-то… разойтись будет значительно сложней. И не из-за чувств, а из-за документов. Может, все дело в том, что я привык жить одним днем уже много-много лет? А вместе со мной и Аня.

Я приходил на кухню, наводил себе холодный чай, выходил на балкон и, глядя на вечерние волны водохранилища, говорил: