– Не против, родной?

Я кивнул, мол, садись.

– Ну, давай выпьем. А то тут только мы один. Не чокаясь. За пацанов наших погибших.

Мы выпили. Настроения не добавилось.

– Я воевал в четырнадцатом. Потом уволился в запас. Сейчас ходил – не взяли. Почему, не знаю. Я помню… я помню, как возвращал в Россию тело погибшего добровольца. Через границу перевезли, еду к его родне и думаю: «Пусть мать, убитая горем, меня хоть в клочья порвет, но я верну ей тело сына».

И он горько сжал кулак. Выпил. Я пристально смотрел на него. Обычный донбасский работяга, скиталец, выпивоха. Но почему он был мне ближе всей этой гламурной тусовки в дорогих ресторанах, пафосных телок, качков на дорогих машинах? Я глядел в его глаза и видел в них, пусть это банально, душу. Я видел, какую тяжелую эмоциональную работу она проделала. Как он терзался этими воспоминаниями, как он ставил горе других выше своего собственного, и тем самым он в действительности был выше и приятней богемы, возомнившей о себе слишком много.

Как только я зашел домой, мне пришло сообщение от жены:

– Ну, как ты там? Я очень по тебе соскучилась.

И фотография в неглиже.

– Спасибо. Очень кстати, – ответил я.

Несколько часов я провел, разглядывая старые фотографии. Родственников, родителей, свои собственные.

Пришло сообщение от Милы:

– Прости, если я что-то не так сказала. Я очень переживаю за тебя.

Она тоже решила меня порадовать, прислав фотографию, на которой рукой прикрыла обнаженную грудь.

Это уже ни в какие ворота не лезет! Надо что-то решать с этим. Бросить обоих или остаться с кем-то из них? Но с кем?

Я отключил телефон. Ничего не хочу, ни с кем не хочу общаться. Выдернул телевизор из розетки, чтобы родители не смогли его включить, как только придут с работы. Лег на пол, включил любимую группу, закрыл глаза.

Я оделся, накинул свою серую куртку и выбежал из дома. Не хотелось оставаться наедине с самим собой, и пытался убежать в город. Пытался скрыться на родных улицах, в знакомых до боли дворах, где я провел столько бесценного времени. Те же разбитые чиновничьим безразличием дороги, те же мрачные хрущевки, те же абрикосы и тополя. Все как в детстве. Только людей на улицах нет. День клонился к вечеру, но солнце еще дарило свои яркие лучи. Но это не спасало город-призрак. Гробы, гробы, гробы… Слезы.

В Луганске я дышал как будто железом. Настолько здесь непригодный воздух и атмосфера сейчас.

Зашел в магазин купить себе что-то для снятия напряжения. Передо мной мужчина говорит продавщице:

– Помнишь моего брата? Сегодня похоронил.

Блуждая по дворам в центре города, я увидел знакомый силуэт, женскую фигуру. Я, несмотря на заплетающиеся ноги, сделал бросок к ней, обогнал и повернулся, чтобы посмотреть, не обознался ли.

– Алена! Привет.

Видимо, моя реакция была слишком радостной. Бледная женщина отпрянула в сторону.

– Это я, Серега. Помнишь, мы вместе работали в газете?

– Сережа? Здравствуй…

– Как ты, Аленушка?

– Ты пьяный, что ли?

– Да, есть немного. Совсем что-то настроения нет.

– Дурак, что ли? Нельзя по городу пьяным ходить, особенно по центру. Увидят – заберут на войну. Пойдем лучше ко мне, я тут рядом живу.

Сидя на кухне, мы выпили. Рассказывали друг другу, как у кого сложилась жизнь.

– Сын мужа от первого брака погиб в августе четырнадцатого года. Было затишье, он выбрался из подвала во двор. Снова начался обстрел, его убило снарядом. А через две недели стрельба прекратилась.

Не дожил до перемирия. Парню было пятнадцать лет.

– А теперь и муж… – она не смогла договорить.

Я придвинулся и обнял ее. Прижал очень сильно, чтобы унять ее дрожь.

– Ну, все-все. Что ж поделаешь, Аленушка… Им сейчас хорошо там, наверху.

До войны она была достаточно эффектной брюнеткой. Сейчас я погладил ее седые пряди, коих было предостаточно. Прижал и поцеловал в лоб.

– Ну, не плачь, Аленка. Давай лучше выпьем.

Наутро я проснулся у своей знакомой. Она уже готовила завтрак, но я отказался. Оделся и ушел, не попрощавшись. Разве такой жизни она заслужила? Потеряла любимого человека, пасынка. Осталась одна. Разве есть что-то, что сможет ее утешить? Виновные в этой войне, чтобы у вас языки отсохли!

Ехал домой на маршрутке, перегар от меня веял сильный. Я уперся в окно, чтобы ни на кого не дышать, чтобы никто меня не видел. Повернули на широкую улицу, проезжали мимо частного сектора. Местами виднелись заброшенные, полуразрушенные дома. Недалеко отсюда жил мой знакомый, я даже его имени не знал, только прозвище. В один из дней жаркого лета четырнадцатого года он с отцом вышел во двор. Упала мина. Мой знакомый погиб, а его отец получил ранение. Все это было здесь… когда-то давно. И все это снова вернулось. Если бы не спецоперация, город бы уже сравняли с землей.

Сзади разговаривали двое мужчин, по голосу явно достаточно зрелые. Понятно было, что давно не виделись.

– А ты женат?

– Да, женат, двое детей. Может, скоро внуки будут. Надеюсь на это.

– А я один… Знаешь, как плохо быть одному…

«Как плохо быть одному», – звучала фраза незнакомца в голове. Я так боялся этого одиночества, что чуть было не изменил Ане… Заморочил голову Миле… И все из-за этого страха остаться одному?

– Этот каштан всегда первым выпускает листочки на твой день рождения, – сказала мама.

И правда, вся каштановая аллея стояла еще голой, а дерево напротив окна нашей квартиры уже зеленое. Как будто знало, что у меня сегодня праздник. Я его несколько лет не отмечал с родителями. И в этом году мне особенно сильно хотелось быть в этот день рядом с ними.

Мама наготовила моих любимых салатов. С папой выпили конька. Я спрашивал про дедушек и бабушек, родители с увлечением вспоминали, как познакомились, юность, как жили в те годы, когда разрушался Советский Союз.

Дома меня уже ждало новое сообщение, но не от жены или несостоявшейся любовницы. Написала подруга Женя, которая давно не выходила на связь. Она прислала видео из Мариуполя, на котором одна женщина заявляет, что никто Донецк не обстреливал восемь лет.

– Все находятся в неведении, – заявила Женя. – Трудно разобраться, где правда. А, честно, и не хочу разбираться! Я хочу, чтобы все прекратилось. Что-то сплю по пять часов уже три дня подряд. Нет сна, я уже в каком-то неадеквате.

– Про обстрелы Луганска ты, видимо, забыла, – ответил я.

– Я уехала в четырнадцатом году.

– Так же, как и я.

– Я всего не знаю, мне трудно судить. Мне просто людей очень жаль. И нас. Неизвестно, чем все это закончится… По-моему, пора уже кончать с этой стреляниной. Это же XXI век!

– А чем он отличается от предыдущих? Тогда, что ли, люди не могли договориться или думали: «Мы живем в темные века»?

– Есть такой большой исторический опыт, а выводов никто не делает. Получается – мы животные. И сила – в кулаках.

– Я тебе просто удивляюсь… Ты забыла майдан? Лозунги «москалей на ножи»? Как они начали обстреливать Донбасс?..

– Первое: я не хочу об этом говорить, потому что я не хочу с тобой ругаться по этому вопросу. Второе: а ты уверен, что ты прямо все так хорошо помнишь? И тогда правильно и объективно воспринимал информацию и мог делать правильные выводы? Я уже досконально не помню, честно, что и как там было…

Я не стал ничего отвечать. Всегда думал, что мы с Женей придерживаемся одних взглядов. А оказалось… «Ты прям все так хорошо помнишь?» Да, хорошо. Я прекрасно помню, как эти украинские марионетки, подчиняющиеся западу, шаг за шагом, планомерно развязывали войну. Делали пакость, убивая людей то на Донбассе, то в Одессе, и замирали, ожидая реакцию России. Все тихо-спокойно? Значит, можно действовать дальше.