– Мамка послала сказать, – затараторил Вова, от волнения вытаращив глаза.

– Я объясню! – перебила Нина по праву старшинства. – К нам отцовы знакомые вчера наведались из Козлов. Деревню-то – страх какой! – немцы пожгли. А люди, кто живые остались, ушли в лес, в болота…

– На холоде! Голодные! – не стерпел Вовка.

Нина недовольно покосилась на брата:

– Потому и пришли, что одежда нужна да поесть. Мамка сказала, вы, тётя Наташа, их тоже ведаете! Может, дадите чего?

– Сюда, через всю деревню, они идти побоялись, – снова вставил Вовка.

Наталья задумалась. Когда в сорок первом шли бои за Езерище, она с детишками и свекровью пряталась в Козлах, в хате у знакомых Ефросиньи Фёдоровны, куда та и привела. Народу набилось битком. Однако хозяева никому не отказали. Приютили. Накормили. Спали на полу, впритирку, как были – в одежде.

– Ай, беда-то какая! – всплеснула руками. – Как же без хаты, без крыши?

– Землянки роют, – деловито пояснил племянник.

Собрав в хатуль вещи: из своей и Трофимовой одежды – кофты, старый пиджак, латаное одеяльце, – отсыпала соли, немного зерна, положила немецкого хлеба, лепёшек. Хотела передать детям, но раздумала.

– С вами пойду!

– Куды зноў? – проснувшись, заворчала свекровь. – Што табе, як іголак наторкалі?[20]

– Я быстро! Провожу ваших внуков: одни ребятки – как бы чего… А вы, мама, за малышнёй приглядите, – и подтолкнула племянников к Ефросинье Фёдоровне: – А ну, бабушку обнять да поцеловать!

Наталье нестерпимо захотелось увидеть старика Степанова, когда-то приютившего их в трудный час. Ей казалось, что он чем-то неуловимо похож на деда Гришу, словно тот возвратился из небытия, и теперь можно уткнуться в его пушистую бороду, а он будет гладить по голове большой шершавой ладонью, напевая густым басом: «Золотко ты наше, внучечка Натальюшка, да сохранит тебя Господь и помилует, да защитит Пресвятая Богородица!».

Степанов и впрямь тепло обнял Наталью. Его блёклые глаза – то ли выжжены гарью и дымом деревни, то ли болезненно воспалены холодом и сыростью болот – слезились, руки дрожали. В который раз он делился пережитым:

– Баба мая з агарода ўбачыла, як удалечыні пабліскваюць нямецкія каскі, і да мяне: «Немцы!» Я агрызнуўся: «Адкуль немцы? Супакойся!» А яна крычыць: «Немцы! Заб’юць нас!». З хаты выглянуў: сапраўды, на тым канцы вёскі яны. Мы агародамі да лесу папаўзлі. Я там зямлянку даўно выкапаў, ад бамбёжак хавацца. Спатрэбілася… Калі загарэліся першыя хаты, баба загаласіла. А што зробіш? Дымам неба завалакло, страшна глядзець! Потым у балота пайшлі. Карнікі ж, як ваўкі, – он задумался, потом решительно мотнул головой, глаза блеснули ненавистью. – Не, якія ж яны ваўкі? Яны страшней за д’ябла! Звер-то падабрэй будзе…[21]

Возвращаясь домой, Наталья снова и снова взволнованно перебирала каждую минутку встречи со Степановым, не предполагая даже, что видела его в последний раз. Через пять месяцев, четырнадцатого апреля сорок третьего, фашисты вернулись в сожжённые деревни и добили всех, оставшихся в живых.

Уже на повороте к хате заметила невысокую, хрупкую фигурку Маши Скуматовой с коромыслом и полными вёдрами.

– Как Андреевна?

Кума горестно вздохнула:

– Голосит день и ночь. Боюсь, чтоб умом не тронулась, – и понесла дальше по тропинке свою ношу, стараясь не расплескать налитую до краёв тёмную ледяную воду.

Наталья долго смотрела вслед, съёжившись от холода и от горькой соседской туги, что навалилась на её плечи, словно старое Машино коромысло с тяжёлыми вёдрами.

Сепачёв, простуженно кашляя, ввалился в хату к Севостьяновым и с порога, не отдышавшись, хрипло оповестил:

– Немцы сгоняют людей в эшелоны, отправляют в Городок, оттуда всех – в Германию. Наши-то наступают, уже под Смоленском! Скоро, скоро фрицам – кирдык! Забегали крысы… Напоследок тащат всё, что ещё не разграбили… Уходить надо! В лес! Собирайтесь! Тёплую одежду, продукты, спички…

– С малыми – в лес?! – Наталья в отчаянии опустилась на стул.

Василий Семёнович уже помогал Ефросинье Фёдоровне, которая, охая, сползала с печи.

– Чаго ты прыдумаў? Куды мяне цягнеш? Я ж на хворых нагах далёка не змагу пайсці[22].

– Телегу достал. Конь повезёт. Самое важное берите, обязательно тулуп, валенки. Ночи уже холодные, не лето – конец сентября на дворе, – он закашлялся. – Сколько прятаться по лесам, никто не знает.

Старуха растерянно огляделась, перекрестилась на красный угол, куда уже давно, несмотря на косые взгляды невестки, прикрепила старенькую иконку Спаса, виновато улыбнулась:

– Мне нічога не трэба, а смяротны вузел – вось ён, гатовы… – достала с полки за печью аккуратно сложенное и завязанное в платочек чистое бельё. – Хустка ёсць і свечка царкоўная[23].

– Хатулёк тоже берите! – разрешил Сепачёв и удивлённо уставился на сноху:

– Почему сидим? В неметчину захотела?

Но Наталья не двигалась, будто впала в ступор.

– Наташа! – крикнул почти на ухо.

Вздрогнула, обернулась:

– Василий Семёнович, там, как к озеру идти, бревно. Пока не утащили, взять бы на дрова! Зима долгая, чем топить будем? Я одна не приволоку.

– Какое бревно? – схватил за плечи, с силой тряхнул. – Встать! – команда прозвучала жёстко. – Полчаса на сборы!

Обоз из езерищенских беженцев: Овсовы, Кондратенки, Плескуновы, Севостьяновы, Сепачёвы, направляясь якобы в Городок, как властями приказано, миновал немецкие посты и свернул в лес, в сторону Давыдёнок. Наталья, приближаясь к родным местам, где каждый бугорок и кустик знакомы, почувствовала спокойную уверенность, на душе посветлело. Лес лесом, но в деревне ещё и родная тётка, мамина сестра Дарья Тихоновна. «Не пропадём!» – тешилась надеждой, укутывая в одеяло Галинку. Лариса прилепилась сбоку и, согретая маминым теплом, задремала. Беженцы переговаривались шёпотом, телега слегка покачивалась, Наталью тоже непреодолимо потянуло в сон…

«И-и-го-го!» – фыркнула, заржала кобылица. Молодая, упитанная, шерсть лоснится. Нет ни хозяина, ни пастуха. Вольно пасётся в редком перелеске. «Стой!» – хватает за уздцы Василий Семёнович, но управиться не может. Наталья быстро соскальзывает с телеги, смело взлетает на мощную лошадиную спину и скачет, скачет к дымящемуся голубыми туманами озеру. И кобылица слушается, признаёт в ней хозяйку, чувствуя решительный характер, затаённую уверенную силу…

– Stehen! Wer sind Sie? Wo?[24] – на дороге внезапно появился немец, заросший щетиной с поблёскивающей сединой, и даже форма не придавала ему военного облика. Преградив путь, щёлкнул затвором фольксштурмгевера[25].

– Видать, фашистский ополченец, – вполголоса обронил Сепачёв и, останавливая коня, уже громко, но невозмутимо пояснил:

– Обоз. В Городок приказано.

Наталья очнулась от дрёмы, не раздумывая, прямо с Галинкой на руках соскочила с телеги:

– Пан офицер, дети у нас! Киндер! Цвай! Кляйн цвай киндер! – умоляюще заглядывала в усталые глаза пожилого фрица.

Уныло рассматривая женщину с ребёнком, он меланхолично размышлял о своём: «Если мы, немцы, летом удирали от русских и так удираем осенью, что же будет зимой? Надо спасать свою шкуру. Война проиграна…»

Он сунул руку в карман, снова нащупал письмо из Германии от сестры Эмили. Перечитанное десятки раз, оно не давало покоя его измученной душе.

«Мне удалось получить разрешение навестить в концлагере нашу Паулу. Если бы ты, Генрих, был со мной, то непременно расплакался бы. Невозможно описать, в кого она превратилась, как выглядит. Лучше бы сестрёнка не уклонялась от этой проклятой мобилизации. Боюсь, что живой из лагеря она не выйдет, или потеряет здоровье, это точно…»