© Советная Н. В., 2024

© Оформление. ОДО «Издательство „Четыре четверти“», 2024

Наташа уверенно вела машину по старой шоссейной дороге, которую проложили к деревням Оболь, Загузье, Вировля ещё лет сорок назад, при советской власти. Ловко объезжая западни из ямок и трещин, присыпанных дорожниками мелким гравием, но уже размытым дождями, женщина заговорщицки поглядывала на бабушку Наталью, в честь которой её назвали:

– Отыщем, бабуля, обязательно отыщем и твои Давыдёнки, и Маслицы, и погост. Гляди внимательно, где сворачивать?

Внучка примчалась из Москвы в Езерище на пару дней – проведать, лекарства привезти. Летом каждые выходные летала в Беларусь на своей ласточке, нынче же – декабрь. Хотя за окном лишь местами скудный снег или наледь, не успевшие растаять под настойчивой моросью золких дождей, и, вроде, зима ещё не наступила, но ведь дни – до обидного короткие. Только рассвело, а уж и стемнело! Сумерками да ночами Наташа ездить не любила: дорога после суетливого рабочего дня в сон клонит. Да и дел к концу года невпроворот, в выходные тоже приходится с отчётами возиться. Министерство науки и высшего образования Российской Федерации – не шутки. Раньше новогодних праздников проведать ещё раз не получится.

В нынешний приезд в хате не сиделось, словно подталкивал кто отправиться, пока снегом не замело, по бабушкиным родовым местам. Кроме неё, рассказать да показать уже некому. А годков Наталье Арсентьевне ни много ни мало – сто два! На своих ногах, в уме и в памяти.

– Поворачивай! – встрепенулась бабушка, замахала сухонькой ручонкой. – Кажись, туды!

Сколько же не была она на могилке у родительницы Софьи Тихоновны Григорьевой? Уже и доченьку свою, Валечку, Наташину мамку, схоронила.

– И зачем живу так долго? – вдруг всхлипнула, тонкие бесцветные губы мелко задрожали. – Горем только маюсь: столько похоронок-то за жизнь!

– Темнеет быстро. Туда ли едем? – внучка решительно переключила внимание.

Наталья Арсентьевна растерянно уткнулась в окно.

– Поросло всё лесом! Как узнать-то? А грязища… Машину тебе не жалко? – взглянула на Наташу виновато. – Я про могилки ляпнула, а ты и сорвалась. Детка, не слухай меня, старую!

– Грязь смоем, а вот тебя, бабулечка, мне жальче всех машин. Давно же по родимым местам тоскуешь.

…Пятилетняя Ниночка с тряпичной куклой в одной руке другой вцепилась за Наткину и словно онемела, в её перепуганных глазищах отражался большой деревянный гроб, стоявший на лавке посреди их махонькой хатки. Тоня поодаль, у печи, обессиленно опустилась на краешек табуретки и тёрла заплаканные до красноты глаза. Лёшка жался к папке. Арсентий Григорьевич, словно потерянный, уставился невидящим взглядом в одну точку и машинально гладил-гладил девятилетнего сынишку по коротко стриженным русым волосам.

В хату протискивались соседи и какие-то незнакомые люди. Гроб как привезли из больницы закрытым, так почему-то и не открыли. Бабы шептали, что никак не могла Софья разродиться, ребёночек-то и помер, а у несчастной – заражение крови. Охали, тайком крестились, вполголоса причитали. Иные голосили громко, так что и мужики не выдерживали, шумно вздыхали, сочувственно посматривая на вдовца. Как мужику одному с четырьмя ребятишками? Разве что старшая уже заневестилась – пятнадцать Наташке. Семилетку в Бодякино окончила как раз в нынешнем тридцать пятом году, успела мать порадовать. Чем не помощница на первое время?

То ли в тесной горенке от скопления народа душно, то ли от горя воздуха не хватало, только Натка не выдержала, из хаты выскочила вместе с Ниночкой. Обхватила её руками, прижала к себе, словно мамка.

– Не бойся, моя маленькая, всё будет хорошо, я с тобой!

…Машина шла по еле заметным лесным дорожкам, по пустынному полю, на черноте которого редкими расплывчатыми пятнами светился снег. Бабушка то признавала здешние места, то сомневалась. Приметили озерцо, да и должно быть, но не такое же! За поворотом путь преградил бурелом.

– Оставайся здесь, а я по тропинке попробую, – предложила внучка.

Наталья Арсентьевна согласно кивнула. Не с её ногами блудить по кустам да оврагам в декабрьскую слякоть. В такую же непогодь отец в тридцатом от раскулачивания пешком сбежал, чтобы не сослали в Сибирь. В декабре тысяча девятьсот двадцать девятого Постановление Совнаркома БССР вышло, по которому Городокский район был объявлен районом полной коллективизации. Вот тут-то и началось! Кто в колхоз, кто из колхоза…

Приедет ретивый начальник из города, объявит: «Всем в коммуну! А если против, так на луну отправляйтесь, потому как ничего не получите: ни земли, ни керосина, ни соли!» Люди пошли. Некоторые даже сознательно. Да на беду, в бригадиры-председатели не всегда ответственные крестьяне выбирались, затёсывались ловкачи: такие бездельники, пьяницы, как Ахрем Моисеев из Боровки. Народ возмущается, а он, как обухом в лоб: «Кто не согласный, тот есть антисоветский элемент! Заможных[1] кулаков раскулачили и – на Соловки. Вам то самое будет, а может, и расстреляем!» Так ведь и правда, кузнеца Фадеева сослали. А справный же был мужик.

Арсентий Григорьевич в колхоз не хотел, подался искать работу ближе к большому городу. Так на строительство Беломорканала попал. До коллективизации в Бодякино у немца-мельника подрабатывал. Тот после революции обжился на белорусской земле. Откуда сам, кто его знает, может, ещё с Первой мировой остался.

Всё в его хозяйстве для местных было в диковинку. И сукно валял-красил, и пруд искусственный выкопал, и плотину соорудил. В воде утки, гуси плещутся. Хозяева на лодке – отдыхают, удочки забрасывают. Больше для развлечения, но и на ушицу лавливали. Сад большой. Арсентий Григорьевич, бывало, в платочек несколько яблочек завяжет – и домой. Дети уплетают – вкусно! Особенно Натка яблочки любила. Как увидит на столе, так глазёнки и загорятся. Морковку сеял немец. Для деревенских – тоже редкость. Они всё больше хлеб растили – это же главное. А у чужинцев ещё и диковинные цветы у дома, видимо-невидимо! Когда Наталья к папке в Бодякино бегала, так красоту ту глазами впитывала, впитывала…

Теперь же её хата в цветах от ранней весны, чуть не до снега. Розы вырастила сама – из черенков.

Заработал Григорьев у немца денег, чтобы поставить свой дом. А поначалу все вместе жили: с дедом и отцовыми братьями-сёстрами. Хатка крошечная, курная[2]. Спать негде. На полатях самотканую постель расстилали, утром скручивали. Хозяйство тяжким трудом, по крохам собиралось: лошадка, три коровы, поросята. Дед Гриша девять детей в свет вывел. Дедушка Тихон, который по матери, – шестерых. Все на земле и от земли. Без неё жизни не было, потому материнские братья за счастьем-земелькой в Николаевскую область подались, там легче было купить…

– Обтямнело-то как! – охнула Наталья Арсентьевна, беспокойно вглядываясь в заросшие ольшаником пустоши. – Теперь-то вон сколько её, землицы! Обезлюдела.

…Гулко, ритмично поскрипывали большие колёса механической молотилки. Софья Тихоновна, ухватившись двумя руками за ручку правого, крутила изо всех сил и, хоть вымоталась изрядно, вида не подавала, озорно на мужа поглядывала, радуясь урожаю. Арсентий Григорьевич, скинув взмокшую от пота рубаху, вращал левое колесо, но легко, одной рукой, умудряясь при этом и сноп поправить, и пот со лба смахнуть, и дочек подзадорить:

– Тоня, отгребай полову![3] Живее шевелись!

– Натка, что зазевалась? Сноп, сноп подавай!

Ноги у девчонок от усталости подкашиваются, ночь глаза слепит, а родители уже вдвоём покрикивают:

– Надо! Надо, доченьки! Потом выспитесь, потом отдохнёте. Покуда цеп в руках, потуда и хлеб в зубах!