– Она перманентно подсматривает за нами, – наглющая квартирантка капризно надула губки, – прогони ее, Ракитин.

Потом она, вульгарно качая бедрами, вернулась к картине и, изображая томным взглядом глубокомысленность, задумчиво произнесла:

– А все же талантливый мужик наш Макушин. Вот что значит гениальность творца!

Я не стал уточнять, кого она подразумевала под словом «наш». Анжелка считала себя знатоком живописи, так как постоянно таскалась по всевозможным творческим тусовкам, и кое-где ее даже принимали за свою.

– И все же почему он не написал ей лицо?

Не дождавшись ответа, она повернулась ко мне, с воодушевлением натягивающего на ноги любимые «саламандры», окинула мою чахлую ссутуленную фигуру взглядом умудренного служебным опытом следователя и неожиданно как на очной ставке задала очередной вопрос:

– Ты знал ее, Ракитин?

Выставка прославленного мастера женского портрета размещалась в Пушкинском художественном музее. Преодолев толпу страждущих, мы – счастливые обладатели дефицитных контрамарок, каким-то чудесным образом добытых Анжелкой у всемогущего Сашки Макушина, ворвались в так ненавидимую мною и так любимую моей сегодняшней спутницей, пропитанную дорогим парфюмом и кричащей безвкусицей в моде и воззрениях на искусство, атмосферу столичного творческого бомонда. Я никогда не понимал и, наверное, уже не пойму, почему во время открытия художественной выставки любого содержания – от авантюрно-примитивного до возвышенного и гениального – в одном месте собирается столько называющих себя «богемой» маргинальных личностей, безнадежно далеких от искусства? Почему произведения высокого искусства руки талантливого автора, выставленные по воле их создателя, невольно становятся предметом обсуждения тех, кто не вправе их обсуждать, по причине собственного невежества и беспросветного ханжества в отношении ко всему материальному и духовному? Почему гениальные полотна служат ярким фоном для многочисленных селфи и гламурных инстаграмных фото губастых девиц и бесполых мажоров? Эти и другие подобные вопросы широким пестрым занавесом заслоняли от меня то, что достойно пристального изучения, созерцания и восхищения. Сегодняшний «вертеп» я воспринимал в этих же тонах, хотя считал себя поклонником творчества Ксении Клауснер, ее легкой руки и незаурядного взгляда на действительность, порой серую, неинтересную и часто порочную. Опытным взглядом я замечал тех, кто пришел сюда не из праздного интереса, их было немного, но они, слава Богу, здесь были. Жались в своих заношенных свитерках и потертых пиджачках к картинам, вполголоса, как принято в храмах искусства, переговаривались между собой, невыразительно, как бы извиняясь перед почтенной публикой, посматривали по сторонам и скромно отказывались от шампанского. Но стоило внимательней присмотреться к ним, как замечалось, что когда их взоры устремлялись на холсты, лица их светились особым благостным сиянием. Я знал всех этих талантливых незаурядных людей, со многими учился в «репинке», кое с кем познакомился на пленэрах и выставках, и по-своему ценил каждого из них.

Хозяйка вернисажа, пожилая седовласая дама в туфлях-лодочках и сером брючном костюме, подчеркивающем все линии ее хорошо сохранившейся фигуры, грациозно похаживала по залам с фужером искрящегося под ярким светом шампанского, охотно откликалась на просьбы сфотографироваться и с явным удовольствием раздавала размашистые автографы. Мы случайно зацепились друг за друга взглядами, и мне показалось, что она посмотрела на меня чуть внимательней, чем на обычного человека из толпы. Не отводя лица, художница доброжелательно улыбнулась, блеснув ровным рядом ослепительно белых зубов. Проходя мимо, я снова ощутил на себе ее пристальный изучающий взгляд.

За мной увязался давний однокашник и приятель Миша Осипов, почитатель и проповедник всех без исключения течений современного авангарда. Он и привел меня к этой незаметной из центра зала работе, скромно покоящейся в самом дальнем его закутке.

– Посмотри-ка, Ракитин, какая прелесть! Такое сотворить в аля-приме… – наслаждаясь увиденным, он звучно зацокал языком. – Эта девочка будто сошла к нам с небес. [12]

А я не верил своим глазам. С большущего без рамы холста на меня смотрела моя Ева, в синем под горло свитере, рыжеволосая, с так любимым мною ясным изумрудным взглядом. За ее спиной, красиво вплетаясь в ультрамариновое пространство, ровными серебряными струями лил дождь.

– Эта моя любимая работа – прозвучал за спиною приятный женский голос, в ее прекрасном английском проскальзывал гортанный немецкий акцент, – я назвала ее с подачи героини «Учитесь слушать дождь».

Я словно прирос к паркету возле этой удивительной картины. Ксения Клауснер встала рядом и влюбленно, словно лаская взглядом, всматривалась в свое произведение. Я же, с усилием сбросив с себя тяжелое оглушающее оцепенение, спросил:

– Когда был написан этот портрет?

– Не помню, – сразу же ответила она, – может быть, очень давно, а может быть, вчера.

Я подошел вплотную к картине и с удовольствием вдохнул пьянящий запах свежих масляных красок, потом, не стесняясь, хоть так на выставках и не принято, осторожно коснулся полотна и снова обомлел: на кончиках пальцев отпечатался густой сочный ультрамарин.

Картина была написана вчера. А ее автор вдруг волшебно исчезла, словно растворилась в пространстве.

Осипов, конечно же, не понял, что произошло, а я и не думал что-либо ему разъяснять, а просто рванул с места как молодая борзая и помчался в поисках госпожи Клауснер сквозь многолюдные гудящие московской богемой залы. В одном из них меня окликнула Анжелка, но я даже не посмотрел в ее сторону. Безрезультатно покружив по всем, выделенным под вернисаж помещениям, я выскочил на крыльцо музея и стал бешено озираться по сторонам.

– Вы – Антон Ракитин? – раздался за моей спиной уже знакомый мне красивый женский голос.

Художница стояла, грациозно прислонившись спиной к колонне, и элегантно держала в красивых длинных пальцах дымящуюся тонкую сигарету.

От волнения я не нашелся, что ответить, а она достала из белого лакового ридикюля сложенный вдвое бумажный листок и протянула мне.

– Ничего не спрашивайте. Я ничего не знаю, – упредила она все мои вопросы, и через мгновение ее снова поглотила пестрая, разномастная, вальяжная, галдящая, благоухающая дорогим парфюмом толпа.

Я сжимал в дрожащей от волнения руке врученный мне листок и, с трудом сдерживая бешеное биение сердца, с первыми каплями теплого майского дождя в ожидании чуда развернул его. И на дорогой текстурной бумаге прочитал три слова, старательно выведенных убористым и до боли знакомым мне подчерком: «Мечты обязаны сбываться». С первого прочтения этой простой и в то же время загадочной фразы я ничего не понял. И после второго и третьего. Как зачарованный бегал глазами по этой чернильной строке и пытался понять ее потаенный смысл. Даже не заметив, как оказался в родном дворе, у самого подъезда я столкнулся с хмурым густобровым мужичонкой, сутуло несущим пухлую почтальонскую сумку на плече. Ни от кого письма я не ждал, к тому же сто лет не пользовался услугами почтовой связи, поэтому прошествовал мимо, из приличия невыразительно кивнув ему головой. Но у самого входа меня остановил хрипловатый прокуренный тенорок:

– Вы из шестнадцатой?

После утвердительного ответа мне вручили заказное письмо в казенном конверте. Наш дом давно стоял в очереди на снос, поэтому я был уверен, что мне всучили очередное, пятое по счету, уведомление о выселении с предложениями жилья в новостройке у черта на куличках.

Оставшись нераспечатанным, конверт сиротливо лежал на кухонном столе рядом с Анжелкиной громадной чашкой с остатками утреннего кофе, а я в сотый раз пялился на текстурную бумагу с тремя изрядно размытыми дождем словами.