– Вернувшись из столовой изрядно повеселевшим, – продолжала Ева, – он очень помпезно, как римский патриций в сенате, вынес сформулированный за хмельным стаканом окончательный вердикт: «Эта картина будет называться “Безликая Ева”, – и, довольный собой, добавил: – По-моему, звучит оригинально и к тому же соответствует действительности». Или повлиял выпитый коньяк, или мне на самом деле стало все равно, но я не отреагировала на эту откровенную издевку, хотя изначально портрет был поименован мною как «Песня дождя».

Она как маленькая беззащитная девочка забралась ко мне на колени, легкая, почти невесомая, положила голову на плечо и плотно обхватила меня руками. Я чувствовал исходящий от нее жар, и ясно слышал бешеное биение ее сердца. Понимая, как тяжело ей дался этот рассказ, и что последние силы могут покинуть ее в любой момент, я предложил вместе переместиться в больничную палату. К тому же вокруг нас стремительно сгущался и без того тяжелый и вязкий, как патока, воздух. Снова проснувшийся ветер мягко стелился по низу, сухо шелестя травой и поднимая вверх еще не промокший песок с близлежащего пляжа. Грузные увесистые тучи, исколотые острыми зубцами молний, всем своим грозным видом демонстрировали готовность обрушить на эту грешную землю мегатонны мутной холодной воды. Но, похоже, что в этом предвестии дикой свистопляски Ева чувствовала себя гораздо лучше, поэтому наотрез отказалась уходить.

– Ты разве забыл? Мы приглашены на концерт! И мы рискуем опоздать!

Она цепко схватила меня за руку и на удивление энергично потащила в сторону пляжа, откуда сквозь шум ветра отчетливо слышался рокот волн, размеренно и хлестко падающих на пологий песчаный берег.

На следующее день меня к ней не пустили. Пожилой чернокожий охранник, не вернув предъявленный пропуск, проводил меня к посту дежурной медсестры, где из-за толстого стекла миловидная полная девушка вежливо объяснила, что Ева ночью переведена в реанимационное отделение, и любые свидания с нею временно ограничены. Два следующих дня я провел на маленьком кожаном диванчике у дверей реанимации. Заведующий отделением, периодически проходивший мимо, лишь кивал мне головой, как почти забытому знакомому, но от охраны я узнал, что он распорядился не выгонять меня отсюда, за что был ему безмерно благодарен.

Ранним утром третьего дня, когда очередная смена персонала еще не пересекла порог учреждения, а ночные медсестры еще не поглядывали в нетерпении на часы, профессор после традиционного кивка доверительно подхватил меня под локоть и повел по длинному с мягким ночным освещением коридору.

– Этой ночью умер ее отец, – он сказал это с неподдельной болью в голосе. Я даже опешил от этой искренности и с удивлением посмотрел на него, однако было похоже, что он не притворяется, а по-настоящему сочувствует. Тем не менее я, то ли из недоверия, то ли от накопившихся нервного напряжения и неимоверной усталости, допустил непозволительную бестактность, о чем сразу же пожалел:

– Вы переживаете насчет оплаты за медицинские услуги, оказанные его дочери?

Моя откровенная издевка явно задела его, он сразу замер на месте, отпустил мой локоть и блеснул мне в лицо линзами очков:

– Как вы могли такое подумать?! За лечение Евы давно заплачено с лихвой! Ее отец, доктор Феликс Полонский, – выдающийся ученый-генетик, стоял у истоков создания этой клиники и на протяжении пятнадцати лет являлся ее бессменным руководителем.

Мне вновь в этом самом коридоре стало стыдно, и в очередной раз за эту неделю мои щеки зарделись жгучим румянцем.

– За эти годы Феликс Полонский создал две уникальные вакцины для лечения редких заболеваний, провел их научные испытания и запустил в серию! Не каждый светила медицины на такое способен!

Я не нашелся, чем оправдаться, и просто промолвил:

– Простите, я этого не знал…

А профессор словно и не услышал меня. Он опустил голову и печально, я бы даже сказал, растерянно, закончил свой монолог:

– К сожалению, своей дочери он так и не смог помочь… Пока не смог… Но мы все же надеемся… Надеемся на чудо.

Он вроде бы успокоился.

– Поверьте, я беспокоюсь за эту девочку не меньше, чем вы. И не только из уважения к ее отцу…

Он пристально посмотрел на мою обветренную физиономию, неожиданно снова вспылил и в сердцах высказал мне то, что, скорее всего, не планировал говорить:

– Что вы с ней делали на озере в такую ужасную погоду?! Или вы тоже сошли с ума?!

Я как провинившийся школьник в кабинете директора, набравшись храбрости, честно ответил:

– Мы были на концерте, где слушали песню дождя…

Трудно описать исказившееся гневным удивлением лицо профессора, передо мной стоял совершенно другой человек, не в силах более сдерживаться, он затопал ногами и схватился руками за голову.

– Песню дождя! Вы сказали «песню дождя»?! – он так кричал, что с соседнего поста прибежала разбуженная медсестра.

– Вы такой же сумасшедший, как и она! Но я не буду вас лечить! Ни за какие деньги! Убирайтесь в свою Россию и там посещайте концерты дождя, пока ваш мозг не приведут в порядок! Если это еще возможно!

– Уже невозможно, – холодно ответил я, и это ледяное спокойствие сразу же отрезвило его. Он поднял с пола синюю картонную папку, уроненную в недавнем припадке бешенства, и понуро побрел по коридору.

– Не знаю, стоит ли ей сейчас говорить об отце, – его голос был снова совершенно спокоен (уверен, что только «латиносы» способны так быстро менять настроение).

Мы стояли у широкой двустворчатой двери с белым матовым стеклом по центру.

– Думаю, сейчас ей это совершенно ни к чему, – ответил я на его колебания и шагнул в полумрак комнаты, неровно мигающий разноцветными огоньками реанимационной аппаратуры.

– Не задерживайтесь надолго, пожалуйста, – прозвучало за спиной примирительное, и дверь плотно закрылась.

В комнате были только я и она. По подоконнику размеренно барабанил летний дождь, но для меня, так же как для нее, это были не просто капли, падающие с неба.

Она крепко и безмятежно спала. Мне хотелось верить, что это действительно крепкий сон, а не тягучая беспросветная кома.

Я бесшумно раздвинул плотные шторы, приоткрыл створку окна, и комната сразу же заполнилась свежестью раннего утра, пением птиц и песней дождя. Первый солнечный луч скромно заглянул к нам в гости и нежно коснулся ее плотно сомкнутых ресниц. И, о чудо, она медленно, словно нехотя, открыла глаза и сразу же покосилась на приоткрытое окно.

– Он снова поет.

– Поет, – подтвердил я и присел рядышком на табурет.

– Ты слышишь новые ноты? Это папа шлет нам их с небес…

«Она знает?! Откуда?! Неужели слышала наш коридорный разговор?! Не может быть! – эти мысли неприятно жужжащим роем ворвались в мою голову, и сразу же это внезапное жужжание умолкло. – Нет, она знает, потому что знает…»

– Как ты, милая? – спросил я и осторожно кончиками пальцев притронулся к ее горячему лбу.

– Никак, – мгновенно отрезала она, будто ждала этот бессмысленный вопрос.

Как же мне хотелось сию минуту оторвать ее от этой, увешанной приборами койки, оборвать с корнем все эти трубочки и провода, прижать крепко к сердцу и унести на руках куда угодно, только чтобы оставить здесь навсегда ее мучительную, терзающую тело и душу боль.

А она, словно почувствовав мое настроение, мягко скользнула холодной невесомой ладошкой по моей, давно забывшей бритву, щеке, блеснула изумрудом из-под длинных золотистых ресниц и, еле размыкая бескровные губы, с трудом произнесла:

– Улетай сегодня же. Ты больше ничем не сможешь помочь.

Я слабо возразил:

– Может, я хоть чем-то могу быть полезен. Мы же с тобою не чужие друг другу.

– Именно поэтому улетай. Ты не в силах наблюдать, как страдаю я, а я не могу видеть твои мучения. Улетай…

– Милая…