Таня, как и Маша, родилась в большой многодетной семье, только за тысячу верст от Москвы в небольшом удмуртском городке Глазове. В родительском доме благодаря хозяйской предприимчивости и прилежному труду был достаток. Отец, Николай Макарович, трудился на железной дороге и неплохо зарабатывал. В годы НЭПа (новой экономической политики) получил от государства патент и как частник стал продавать на рынке хлеб, булочки, которые с любовью выпекала в своей печи жена.

Но к 1930 году политика партии резко изменилась: НЭП свернули, а зажиточных крестьян, объявив сельской буржуазией, якобы наживавшейся на бедном народе, раскулачили, многих отправили в ссылку. Описали почти все нажитое имущество, вещи, начиная с самовара и швейной машинки и заканчивая эмалированной тарелкой, и в семье Барамзиных. Этого, видимо, показалось мало, и спустя некоторое время конфисковали еще и дом, собственноручно построенный отцом, который, не пережив такого удара, скончался от сердечного приступа.

Таня никому об этом не рассказывала, боясь, что чужие люди неправильно поймут, а то еще за глаза и осудят, хотя в чем ее семья провинилась перед советской властью, никто не знает. Но перед Машей неожиданно разоткровенничалась. Даже сама удивилась: за язык-то никто не тянул, а вот душе вдруг захотелось выговориться, может, в надежде на то, что станет легче.

– А ты кем хотела стать? – Маше хотелось узнать о подруге как можно больше.

– Летчицей, как Валентина Гризодубова, первой среди женщин получившая звезду Героя Советского Союза за беспосадочный перелет из Москвы на Дальний Восток. Это было в 1938 году, мне тогда как раз двадцать лет исполнилось и казалось, что жизнь только начинается и нет в ней ничего невозможного. Наивная была.

Задумавшись, Таня на минутку окунулась в недавнее довоенное прошлое, когда она совмещала учебу в педучилище и работу воспитателя в детсаду.

– Я тогда поняла, что небо – в романтических мечтах, высоко и далеко, а вот дети, природы и Бога чудесные создания, такие непосредственные и милые, – рядом и мне нравится с ними возиться, общаться, играть. Значит, это моя дорога по жизни. Но все планы перечеркнула война, – сказав это, Таня вздохнула. – Пришла в военкомат, наивная, и с порога заявила: отправьте на фронт. Дежурный офицер аж опешил, а потом, узнав, где работаю, с иронией произнес: «Девушка, фронт не детский сад. Там не воспитывают, а воюют. И, случается, погибают».

В райкоме комсомола посоветовали окончить курсы медсестер: тогда будет больше шансов оказаться в действующей армии. Так и сделала, но военкомат все равно меня отфутболивал. Лишь в июне сорок третьего повезло: как раз шел набор девушек в снайперскую школу, и меня включили в список. Знаешь, я так радовалась, будто в университет поступила!

– Я тоже, когда узнала, что поеду на снайпера учиться, домой прибежала, маму, брата и сестер обнимаю, счастливая такая, – вспомнила о пережитом Маша. – Представляешь, до этого не раз жалела, что девочкой родилась. Была бы парнем, уже бы воевала.

Таня лишь ухмыльнулась: мол, природе-матушке не укажешь. Спасибо за то, что вообще на свет появились. Потом саму себя вслух спросила:

– Интересно, как там мои три тополька прижились, подросли хоть немного? За несколько дней до отъезда посадила их с ребятишками у входа в детсад, – Барамзина неожиданно сменила тему разговора: – Маша, а хочешь, я твой портрет напишу? – видно, эта мысль ей только пришла в голову. – Знаешь, люблю рисовать. Другой раз будто голод испытываю, до того хочется взять в руки карандаш.

Мария охотно согласилась позировать для подруги, тем более что мама давно просила выслать фото в военной форме. Но, чтобы сфотографироваться, надо в Подольск ехать, куда не так просто вырваться, к тому же увольнения временно запретили.

Договорились в ближайшее воскресенье взяться за портрет: в будни просто не было времени.

И вот в свой законный полувыходной Таня достала из домашних запасов белый лист плотной бумаги, закрепила его на самодельную рамку-подставку и сделала первые наброски. Соавторы будущего рисунка – лучи заходящего солнца – мягко подсвечивали красивое девичье лицо, делая его еще более совершенным, светлым, теплым, что с максимальной точностью в деталях и штрихах старался зафиксировать карандаш.

Пока Таня набрасывала портрет подруги, то ли из суеверия, что сглазят, то ли потому что работа не закончена и нет смысла ее оценивать, она никому не разрешала заглядывать через плечо из обычного любопытства. Многие даже профессиональные художники, чтобы не отпугнуть вдохновение и музу, стараются создавать произведения в тиши, без посторонних глаз.

– А теперь смотрите, что получилось, – сняла запрет Таня, закончив рисовать. Естественно, первой работу оценила Маша, радостно воскликнув:

– Ой, это я!

Ей очень понравился рисунок. А еще Танин стих на обороте как памятный автограф: «Для женских слез нужна подушка, для женских праздников – цветы, а для меня нужна подружка, такая добрая, как ты!»

В эмоциональном благодарственном порыве Маша чмокнула подругу в щечку. Она сегодня же отправит рисунок вместе с письмом маме.

– Танюша, нарисуй и меня! – посыпались заказы от девушек. Некоторые даже про деньги заговорили, но Барамзина «коммерцию» сразу пресекла:

– Вот за деньги точно никого рисовать не буду.

Она готова была бесплатно удовлетворить просьбы, но где взять время? И все же выход нашелся.

– Девчонки, у кого в ближайшее время день рождения? С меня в качестве подарка рисунок.

Эта идея всем понравилась, особенно временно исполняющей обязанности командира взвода Инне Мокрецовой, у которой как раз через неделю были именины.

Вскоре Мария получила очередное письмо от мамы. Начала читать, и потемнело в глазах от первых слов: «Доченька, пришло известие о без вести пропавшем отце. Горе-то какое…»

Всей семьей Ивушкины проводили своего кормильца на фронт осенью 1941-го. Только несколько писем и было от него. И вот – пропал без вести. А что это значит? Если погиб, то так бы и сообщили. Может, в плен попал к немцам, или в окружении сражается, или раненый где-то в госпитале находится? Смириться со смертью родного человека до последней секунды не дает надежда, вера в лучший исход.

Маша весь вечер и полночи проплакала, уткнувшись в самодельную подушку – набитую сеном наволочку. Мокрецова с Барамзиной пытались ее успокоить, были рядом, да и другие девчонки подходили, обнимали за плечи, сочувствовали ее горю. Лишь за пару часов до рассвета, совсем обессилев от слез и нервного перенапряжения, она смежила веки и тут же погрузилась в тяжелый сон. И приснился Маше отец, живой, еще совсем молодой, вместо лошадки на своих широких плечах катающий ее, маленькую принцессу.

– Рота, подъем! – звонкий голос дежурной прервал благостное видение, молниеносно вернув к суровой действительности.

Ивушкина отчетливо запомнила, что в тот день она явственно ощутила незнакомое ранее чувство ненависти к врагу и острое желание поскорее попасть на фронт, чтобы отомстить за смерть отца.

Среди преподавателей школы выделялся майор Николай Григорьевич Крепс. Ему было под пятьдесят, хотя выглядел он несколько моложе своих паспортных лет. Лично знал легендарного начдива Чапаева, который для него, участника гражданской войны, был не только народным героем, но и кумиром. Николай Григорьевич любил произносить знаменитую фразу Василия Ивановича: «Я ведь академиев не проходил». Майора Крепса учила жизнь и война: сначала Гражданская, потом Великая Отечественная. Если бы не ранение, то продолжал бы бить немцев на фронте, а не рассказывал девушкам, как это делать с помощью снайперской винтовки.

Прежде, чем произвести первый выстрел боевым патроном, им, как первоклашкам в школе, пришлось освоить букварь – изучить принцип действия стрелкового оружия, устройство снайперской винтовки, прицела, научиться на глаз и с помощью оптики определять расстояние до цели, скорость ее движения, вносить поправки на боковой и встречный ветер. Также упорно тренировали зрение, развивали наблюдательность, учились плавно нажимать на спусковой крючок.