– «Земля – Верене»: перерыв давно закончился, розочка моя, – курносый подошёл к столу и наставительно постучал указательным пальцем по тяжёлым армейским часам у себя на запястье. – И, если ты вдруг забыла, напоминаю, что сегодня понедельник, так что доктор Бекер ждёт всех практикантов на летучку ровно через десять минут.

Верена недовольно поёрзала на стуле:

– «Земля – Томасу»: я в курсе, через десять минут буду. И прекрати уже, наконец, называть меня «розочкой», ладно? Меня вполне устраивает моё собственное имя.

Парень по имени Томас немедленно состроил в ответ неопределённо-насмешливую гримаску:

– Просто жду-не дождусь, когда я приеду на Рождество в Гамбург и смогу наконец познакомиться с родителями, которые воспитали такую серьёзную девочку.

Он покровительственно потрепал Верену по плечу, потом деловито чмокнул в макушку, рассеянно бросил Диане «Хорошего дня!» и опять торопливо скрылся за дверью.

Женщина проводила его взглядом.

– Что такое? – спросила Верена, тоже мимолётно глянув Томасу вслед.

Некоторое время Диана ничего не отвечала, молча обводя указательным пальцем узоры на шершавой синей скатерти. Она вдруг вспомнила, как десять лет назад, на второй или на третий день их знакомства, Хаук – очень мягко и со всей возможной осторожностью – открыл ей, что женщина, совершившая однажды слияние со зверем, навсегда теряет способность выносить ребёнка. И как сама она, судорожно давясь этим колючим, безжалостным «навсегда», ревела навзрыд у того на плече…

Тело, превратившееся в энергетическую структуру, перестаёт быть зависимым от материального, но именно поэтому оно уже никогда не допустит появления внутри себя никакого постороннего сознания. За десять лет Диана вроде бы успела свыкнуться с этой мыслью, и вроде бы она даже перестала причинять ей ту боль, что женщина ощущала в самом начале. В конце концов, судьбу не выбирают, и за всё на этом свете приходится платить.

За способности ни-шуур и за подлинное видение.

За бессмертие…

Да и разве лучше было бы обрекать себя на то, чтобы наблюдать, как стареют и умирают твои собственные дети? Какая мать пожелает себе подобного? А до этого – бесконечно обманывать детей, чтобы они не начали задавать вопросов о твоей собственной старости… как Диане, наверное, рано или поздно придётся поступать с Руби, когда от её вечных «И как это ты умудряешься так хорошо держать себя в форме в твоём возрасте?» уже нельзя будет так просто отмахнуться или отшутиться…

И всё же, и всё же, и всё же…

Верена, сделавшаяся ни-шуур год с лишним назад, приняла свои силы, несомненно, намного легче, чем это в своё время удалось сделать Диане. Конечно, девчонка была потрясена открывшимся ей закулисьем, историями о вечном противостоянии ни-шуур и тули-па, о бесконечных попытках ни-шуур сберечь мир от представителей своей же расы, которые раз за разом пытались этот мир уничтожить. Но Верена, тем не менее, держалась молодцом даже тогда, когда враги в первые же дни попытались отнять её жизнь… а бессмертие для той до сих пор оставалось больше некой отвлечённой философской концепцией, нежели реальностью.

Может быть, отчасти девчонку всё-таки хранила её молодость – как ни крути, а в двадцать лет многие печали, которые несёт с собой вечная жизнь, видятся ещё гораздо более абстрактными, нежели в тридцать или в сорок. А может быть, Верену хранило как раз то, что Хаук тогда предпочёл не рассказывать ей сразу обо всём.

Когда-нибудь Диана обязательно поговорит с ней об этом.

Когда-нибудь попозже…

В конце концов, бессмысленно проецировать на других свою собственную хандру.

– Он человек, девочка моя, – негромко сказала Диана наконец. – Ты никогда не сможешь остаться с ним надолго…

– Ты знаешь, Диан, – Верена сделала последний глоток кофе и поправила нацепленный на шею серебряный замочек на толстой цепочке. – Вообще-то я пока что не вижу в этом никакой особенной проблемы.

– Босс, а ты… ну, ты уверен, что они там у меня пойдут за такую цену? – в голосе Мэйсона мелькнула растерянность.

На металлическом журнальном столике между двумя промятыми диванчиками в полосатых чехлах неопрятной горой валялись блестящие упаковки с чипсами, орешками и ещё какой-то ерундой и громоздились пустые бутылки. Правда, пиво сейчас сосал, кажется, один только Бугор – Кейр и Мэйсон дисциплинированно довольствовались колой.

«И то верно, – лениво подумалось Аспиду. – В такую-то рань…»

– Я уверен, что за настоящие волновики ребятки из твоей элитной Академии готовы будут отстегнуть нам даже и больше, – откликнулся Кейр. – Иначе меня это сильно напряжёт, а ты ведь не хочешь меня сильно напрягать, ведь верно, младенчик?

Аспид довольно быстро привык к тому, что для него больше не существовало никаких иностранных языков. Год с лишним назад, сделавшись тули-па, он сперва долго не мог отделаться от ощущения, что в мире все разом заговорили по-русски. Какой-нибудь смертный, откуда бы он ни был, всегда различал твою речь как родную, если только ты сам этого хотел (но это если говорить с ним лично или по телефону, а вот в записи это со смертными почему-то уже не работало, вернее, для этого необходимо было очень уж по-особенному сосредоточиться). И любые фразы на незнакомом языке тоже каким-то образом сразу же делались ясными… но стоило хоть разок попробовать разобрать в них отдельные слова, ориентируясь только на звуки, – и из этого моментально получалась полнейшая фигня.

Когда Аспид только познакомился с Кейром, они ещё иногда развлекались так, сосредоточенно выпячивая губы и по очереди повторяя друг за другом что-нибудь вслух – и каждый раз ржали до упаду, до того забавно оно вечно выходило. И в конце концов обоим пришлось просто смириться с тем фактом, что силы тули-па давали исключительно возможность понимать и быть понятым – а вовсе не язык. А уж как именно работала вся эта «воля намерения», разобраться было и вовсе решительно невозможно. Она, эта воля, отчего-то не обеспечивала им даже умения читать (а ведь как здорово было бы, научись Аспид разбирать вдобавок ко всему прочему ещё и какие-нибудь иероглифы…)

«Чёртова грёбаная мозгобойня», – сердито заключил в итоге, помнится, Кейр, и парни, не сговариваясь, бросили свои эксперименты.

Аспид на кончике пальца протянул сидящей на своём плече Таютке тонкую полоску вяленой говядины из валяющегося к нему ближе всего пакетика и с привычным любопытством вновь прислушался к разговору. Донья Милис как-то объясняла ему, что если долго общаться на каком-то языке с помощью воли тули-па, то рано или поздно неизбежно выучишь этот язык и как обычный смертный. Вот и он в последнее время стал с удивлением осознавать, что при желании вполне может расслышать все особенности чужой речи, и это ничуть не мешает ему её понимать.

Кривой, например, когда нервничал, время от времени начинал тараторить с такими интонациями, как будто задавал своему собеседнику вопрос в конце каждой второй фразы, Бугор вечно растягивал слова, а Кейр, наоборот, говорил обычно коротко и как-то рублено, и Мэйсон (как вот и прямо сейчас) явно старался подражать его выговору, хотя Аспид отчего-то чувствовал, что эта манера речи тому определённо не была родной…

Столбом замерший посреди гостиной Мэйсон тем временем нерешительно пожевал губами:

– Босс, а что если…

– Ты ведь, кажется, хотел приносить байк-клубу пользу… я правильно припоминаю, приятель? Или у тебя с этим какая-то проблема? – Кейр забросил ноги на журнальный столик и, выжидательно прищурившись, посмотрел тому в глаза.

Очевидно, отбывшие гости были не из самых простых, поскольку сегодня парень явно пребывал в образе классического «биг босса» – разве что серебряный замочек на толстой цепи, который тот раньше вечно таскал на шее, куда-то бесследно исчез. Вместо кожаной косухи на Кейре сейчас была стильная белая рубашка навыпуск, вместо привычных гриндерсов – замшевые ковбойские ботинки…

«Вот почему, интересно, здесь никто никогда не разувается? – рассеянно подумал Аспид. – Может быть, потому что прихожих нет? Открываешь входную дверь и сразу же оказываешься в гостиной. Страшно неудобно. Обувь, наверное, и хранить совсем негде…»