«Почти каждое утро».

«Ты уверен, что это те самые часы?»

«Да, сэр».

«Когда ты говоришь, что уверен, что это те самые часы, ты хочешь сказать, что это те самые часы, которые были у твоего отца, или что они похожи на них?»

«Да, сэр, – ответил Вилли. – Это те самые часы»[119].

Как только мальчик отошел от трибуны, окружной прокурор Манн встал и объявил, что обвинение закончило. Теперь защите предстояло вызвать своих свидетелей. Так полагало большинство присутствующих в зале суда. Поэтому для них стало неожиданностью, когда адвокат Пробста Джон А. Вулберт поднялся на ноги и объявил: «Да будет угодно вашей чести, у нас нет никаких показаний от имени заключенного. Мы прекращаем выступление от имени заключенного».

Затем последовали четыре заключительные речи, первую из которых дал помощник окружного прокурора Томас Брэдфорд Дуайт. Он начал с упреждающего опровержения ожидаемого аргумента защиты о том, что психическое состояние Пробста пострадало из-за его военного опыта – «его знакомства с потоками крови на войне».

«Я хочу опровергнуть эту идею, – заявил Дуайт, – и сказать, что эффект войны в целом, а тем более войны, недавно завершившейся в этой стране, заключается не в лишении человека сострадания и превращении его в дикаря. Жестокий от природы человек[120], никак не пытающийся подавить в себе эти инстинкты, будет становиться все более кровожадным с каждой новой кровавой бойней, пережитой им. С другой стороны, человек с нормальными чувствами после каждой битвы будет все меньше желать причинять страдания другим и все больше заботиться о жизни и благополучии своих сотоварищей».

Дуайт приступил к методичному обзору доказательств, указывающих на «сознательный, намеренный и умышленный» характер «ужасного» преступления Пробста. В витиеватых, трогающих сердце выражениях, дополненных цитатой из «Сельского кладбища» Томаса Грея, он описал ужасные последствия расправы.

«Дело сделано, господа. Мать уложили в этом тесном склепе вместе с младенцем, покоящемся, как при жизни, на ее груди. Грудь ее верного мужа и защитника больше не вздымается. Их друг рядом с ними спит сном, который не знает пробуждения. Радостная болтовня детей затихла навсегда, а одинокий паренек похоронен в сене, которое, возможно, собственными руками косил в летние дни. И ни в одном глазу больше не вспыхнет света, ничей голос больше не ответит на вопрос или приветствие.

Погребенные вместе, словно убитые на поле боя, члены этой семьи будут покоиться с миром до судного дня».

Предвидя доводы защиты о том, что у Пробста был сообщник и поэтому его нельзя обвинять во всех убийствах, Дуайт заявил, что два факта опровергают подобное утверждение. Если бы у Пробста был сообщник, то, несомненно, добыча была бы поделена между ними. «Мы утверждаем, что [заключенный] действовал один, потому что раздела краденого не было, – сказал Дуайт. – Пробст заполучил все». Более того, убийства были похожи друг на друга. «Каждая голова пробита как будто одним и тем же оружием, – заявил он, – каждое горло перерублено одним и тем же топором». Если бы некоторые жертвы были убиты «одним способом, а остальные – другим, то первым и, возможно, неизменным выводом было бы: „Здесь поработали двое“. Но он не оставил нам места для таких заключений».

Признав, что обвинение построило свою версию на косвенных уликах, Дуайт подчеркнул, что такие «доказательства» не менее надежны, чем свидетельства очевидцев. «Косвенным уликам можно доверять так же безоговорочно, как и живому наблюдателю, – сказал Дуайт. – Он может ошибаться. Он может извратить истину. Небрежность в наблюдениях, сильное волнение во время предполагаемого преступления или предвзятое отношение к обвиняемому могут повлиять на показания и сделать их бесполезными». Тем не менее подавляющее число вещественных доказательств, представленных обвинением, не вызывают никаких сомнений. Все они «указывают только на один вывод и ни на какой другой – что заключенный виновен!»[121].

После выступления Дуайта, которое продолжалось до 17:00, суд удалился на перерыв. Процесс возобновился в 10:00 на следующее утро, в субботу, 28 апреля. Ожидаемая кульминация процесса привлекла «многих видных членов коллегии адвокатов», а также обычных искателей сенсаций. Были заняты не только все сидячие места, но и «все свободные места для стояния». Зал суда был настолько переполнен, что «невозможно было пройти… сквозь плотную толпу зрителей»[122].

Джон А. Вулберт начал процесс с часовой речи в защиту подсудимого. Как и предполагало обвинение, он настаивал на том, что улики против Пробста носят исключительно косвенный характер. Он признал, что подсудимый вполне мог быть вором. «Если бы это был процесс по делу о краже, у обвинения могли бы быть доводы, – признал он. – Судя по тому, что вещи были найдены у этого человека… они могли бы обвинить его в воровстве на основании этих доказательств». Однако никаких веских доказательств того, что Пробст был убийцей, не было. «Действительно, из дома были взяты всякие безделушки, но это не доказывает убийства… Часы мистера Диринга, конечно, у него. Но разве это доказывает убийство?»

Кроме того, было трудно поверить, что преступление подобного масштаба мог совершить человек, действовавший в одиночку. «Посмотрите на эти восемь тел, – воскликнул Вулберт, – и скажите, мог ли один человек сделать это – убить их всех». Утверждая, что жертвы, вероятно, были убиты во дворе, а затем спрятаны в амбаре, он заявлял, что состояние их одежды доказывает причастность двух людей: «Если бы это сделал один человек и перенес тела со двора, остались бы следы волочения по грязи. На одежде женщины нет никаких следов, указывающих на то, что ее тащили по грязной земле к амбару… Тела лежат в амбаре, без всякой грязи. Мог ли один человек положить их туда? Как вы думаете, это возможно? Он мог бы взять взрослых за плечи, и тогда бы их обувь волочилась по земле и покрылась грязью. Но на них нет никакой грязи, и это убеждает меня в том, что тела в амбар должны были нести два человека».

В конце он бесстрастным тоном повторил свой прежний аргумент. «Руководствуйтесь только вещественными доказательствами! – взывал он. – Не приносите поспешно и без необходимости в жертву жизнь другого человека [и] не предполагайте, что он виновен, на основании исключительно косвенных улик! […] Я могу лишь попросить вас внимательно изучить доказательства и сделать паузу, прежде чем отправлять его обратно к создателю»[123].

За Вулбертом последовал его коллега Джон О'Нил. Он произнес одну из тех вычурных речей, которыми восхищали людей ораторы того времени. «Я выступаю не для того, чтобы оправдать убийство или пропагандировать насилие, – начал он. – Я говорю, чтобы выполнить долг, возложенный на меня этим уважаемым судом… Мы назначены пройти с этим заключенным через страшные муки этого дела, как часовые закона, и охранять его, подобно бдительному дракону дочерей Геспера, чтобы свобода и жизнь, золотые яблоки этого храма, не были отняты у него во время суда».

Напомнив присяжным об их священной клятве вершить строгое правосудие, он призвал их не обращать внимания на «неистовство толпы», требующей смерти заключенного. «Горе тому дню, – воскликнул он, когда вердикт будет вынесен присяжными под стоны и шипение толпы, которая в своей беззаконной страсти распнет правосудие или обожествит преступление! Эта толпа превратит этот храм в амфитеатр и отдаст свою жертву, как во времена языческого Рима, на растерзание диким зверям! […] Как бы ни был взволнован внешний мир, какими бы гневными и бурными ни были его волнения, когда звучит голос этого суда, он должен быть подобен голосу из раковины Тритона, заставляющему моря вновь искать свои берега, а воды – свои привычные русла.