Даже во всех этих сковывающих движения тряпках она излучала сексуальность. И он с трудом сдерживался, чтобы не дотронуться до нее. Правда, мешал корсет. У него возникло яростное желание сорвать с нее все. Он уже забыл, как возбуждающе действуют нижние юбки. Надетые, разумеется, на соответствующее женское тело.

И чьей же достойной подругой она станет теперь? Он не должен об этом думать. Должен забыть обо всем, что было.

– Что еще мне придется вынести ради соблюдения этикета? – спросила она язвительно.

Он махнул рукой в сторону сложенной на кровати одежды: юбки цвета глины, блузки цвета янтаря и короткого жакета с капюшоном, тоже желтого.

Она с недовольным видом надела все это. Прелестно. Простенько. Но эти наряды буквально пригибали ее к земле, и ей казалось, что она уже пустила в нее корни. Она ненавидела эту одежду, ненавидела его. Ей хотелось немедленно вернуться в Вэлли. Он ни о чем не забыл: она увидела гребень, шляпу и небольшой чемоданчик. Себе он тоже купил европейскую одежду. Только поэтому она не стала скандалить. По крайней мере не одна она страдала. Он больше не был похож на разбойника, сына пустыни. Перед ней был обычный джентльмен, если не считать его опаленной солнцем кожи, резко контрастировавшей с белой рубашкой, темным костюмом и долгополым пальто.

– Ты стал Чарлзом Эллиотом, – пробормотала она, приводя в порядок волосы.

– А ты – дочерью благородного Генри Мейтленда, миледи. Итак, мы поменялись ролями.

Да, поменялись, думала она, все плотское исчезло под гнетом обязательств, налагаемых обществом. Такого она не ожидала.

Но Чарлз, судя по его виду, чувствовал себя в этой одежде неплохо, ему даже нравился его новый облик. А как же те вольные и бесшабашные дни и недели, что они провели вместе? Будь она в силах это понять, примирилась бы с неизбежностью.

Отбросила бы свой опыт в Вэлли, как сбрасывает кожу змея, и стала бы дочерью своего отца.

Но она отчаянно хотела снова стать шлюхой, его шлюхой, в самом сердце пустыни. И не ради плотских утех, они были вторичны. А ради того, чтобы быть рядом с ним, ее господином, ее повелителем.

Это единственное, чего она желала.

Но он собственными руками втиснул ее в эти проклятые тряпки, способные уничтожить все чувства и желания, будто специально для этого были изобретены.

Но он недооценил ее. Ничто не могло убить в ней жажды наслаждения. Ее чувственность могла пробиться через любую преграду, клокотала в ней и гудела днем и ночью, как барабаны Нгано, рвалась наружу. Даже сейчас, когда, стоя рядом с ним, она расчесывала волосы. И он это чувствовал. Атмосфера вокруг них накалилась до предела, казалось, еще немного, и произойдет взрыв, как на солнце.

Она взяла булавку и закрепила на макушке тяжелый узел волос.

– Через час есть поезд на Лондон, – сказал он с подчеркнутой холодностью. – Пора собираться.

– Я не хочу ехать.

Он почувствовал, как все в нем напряглось. Так легко сдаться на ее милость, капитулировать. Ну задержатся они на день, пусть даже на год. Какое это имеет значение? Зато ее тело снова принадлежало бы ему, и он смог бы им наслаждаться.

Но существовало одно «но». Правда, он не был уверен в том, что воображение не сыграло с ним злую шутку. Однако рисковать он не мог.

Утром ему показалось, что он видел Мортона. Вряд ли такое было возможно. Мортон никогда не покидал Вэлли. Словно прилип к ней.

К тому же тот, кого он принял за Мортона, мелькнул и пропал. Он даже не успел его как следует разглядеть. И потому не мог сказать этого Джорджиане.

Но теперь время стало для него решающим фактором. Остальное отошло на второй план. Он должен доставить ее в Элинг.

– Ты так хотела в Англию, миледи. Думаю, нам пора.

Он сказал это столь решительно, что она поняла: возражать бесполезно. Она засунула в чемодан гребень, абейю, кусок мыла и сапоги. Все, что осталось от ее прежней жизни.

Да и было ли между ними что-нибудь, кроме животной тяги, когда волею судьбы они оказались изолированными от всего мира? Любая женщина в подобных обстоятельствах вела бы себя точно так же, как она. Ей следовало помнить об этом и примириться с настоящим.

Она надела шляпу с плоской тульей, просто кусок фетра, украшенный перьями, завязала ленты под подбородком. Набросила накидку. Взяла чемодан. Они спустились вниз, заплатили хозяйке. Чарлз взял ее под локоть, и они вышли на улицу.

Солнце ярко светило, пробившись сквозь облака. Но было по-прежнему холодно. И так же шумно и многолюдно, как накануне. Джорджи не замечала солнца, так тоскливо было у нее на душе. Они стали подниматься по длинной извилистой улице, нависающей над гаванью. Джорджи трудно было идти в новых ботинках. Даже магазины и лавчонки не могут отвлечь ее от печальных мыслей. Она устала, солнце слепило глаза. Наконец они преодолели подъем и добрались до самой верхней точки улицы, откуда открывался потрясающий вид на гавань. Ла-Манш казался широким, как океан. Вода сверкала на солнце, корабли качались на волнах, как игрушечные, а высокие мачты напоминали спички, царапающие небо.

Здесь, на вершине холма, улица стала ровной и перешла в широкий бульвар, по обе его стороны тянулись дома, учреждения и склады. Железнодорожная станция была запружена народом, вокруг сгрудились коляски и кебы. Надо было пробиться через толпу, чтобы добраться до своего вагона. Вглядываясь в лица, он помог ей войти в переполненный вагон, усадил на свободную скамью возле окна и оглядывал толпу в ожидании минуты, когда поезд тронется. Теперь уже недолго. Море незнакомых лиц. И снова Мортон. Он смотрит прямо на него. Голова его возвышается над толпой. На губах Мортона змеится злобная усмешка.

Ну что за черт? Этот человек мерещился ему везде. Не он ли пробивался сквозь толпу, прокладывая себе путь кулаками? Не он ли был на железнодорожной платформе в Малверне? А может быть, он следовал за их поездом на лошади от Страттон-Черч?

Нет, видимо, от солнца он тронулся умом. Ведь Мортон Истабрук живет в Вэлли, занимается своим любимым делом и плетет интриги, готовя себе путь к бесчестью.

Джорджиана была неестественно спокойна. Все здесь для нее ново. Нет необозримых пространств на пути к Лондону. Пока они ехали по югу Англии, изредка попадались обширные фермы с множеством построек, потом они уступили место деревенькам, где дома лепились один к одному, были узкие улочки и рыночные площади. И везде кипела жизнь. По мере приближения к пригородам Лондона становилось все более людно.

До конца путешествия оставалось совсем немного. Они были почти у цели. Но это не радовало Джорджиану. Она выглядела подавленной.

Цена побега из Вэлли оказалась слишком высока. Теперь придется привыкать к совершенно чуждому ей образу жизни.

Ее подавляло обилие городов и городишек: казалось, не было им конца – дома, дороги, голубое небо над головой и незнакомые названия: Федерстон, Милфорд, Хейсток, Смит.

Но ведь она хотела этого. Мечтала об этом. Продала свое тело, чтобы находиться здесь. Не только тело, но и душу. Откуда ей было знать, каков будет результат. Чарлз Эллиот не был похож ни на кого из известных ей мужчин. Он не укладывался ни в какие рамки. Уроки, полученные ею в Вэлли, не научили ее разбираться в людях. Через несколько часов она будет предоставлена самой себе. Окажется в доме отца, войдет в незнакомый, иной мир и заживет иной жизнью.

Она войдет в дом своих детских грез и сказок, откуда Оливия рвалась на свободу. Разве это не знак судьбы? Ведь она возвращается туда, откуда бежала Оливия.

Элинг. Она знала о нем только понаслышке. То, что рассказывала Оливия. Оливия не привезла с собой ни портретов, ни картин, ни альбомов. Она сбросила оковы светского общества и всего, что было с ним связано, чтобы уехать в Южную Африку и окунуться в грязь Эдема, созданного Мортоном. Но даже ее рассказов было достаточно, чтобы Джорджиана почувствовала, что у нее есть корни, есть родина. Однако сейчас она не уверена в этом. Все английское было ей чуждо. Теперь, когда туман страсти рассеялся, ей казалось, что она совершила большую ошибку. Разве можно надеяться на то, что отец встретит ее с распростертыми объятиями? Но еще большей ошибкой была ее связь с Чарлзом Эллиотом. Эта мысль не давала ей покоя.