– Не боись, справимся. У меня давно руки по штурвалу тоскуют, так что сделаем в лучшем виде. К тому же ты сам говорил, что Полинка все равно без крыши по городу никуда. Так что будем тянуть объекта под надежной охраной.

– Ну-ну, попробуйте. Коли есть еще ягоды в ягодицах, – без особого энтузиазма согласился Паша, подумав: «Н-да, если в движении за ними будет постоянно волочиться серебристый „Тахо“, маханут стопудово».

С улицы нетерпеливо взвизгнул ревун «семь-три-седьмого» – гриппозный тембр своего клаксона Козырев узнал бы из тысячи подобных. Пришлось закругляться – похоже, бригадир начинал нервничать.

– Все, Вань, мне пора. Давайте, определяйтесь с Полиной самостоятельно. Если выставитесь, примете и потянете – ради бога, аккуратнее. И без фанатизма. В смысле, без подвигов. Родина и так вас не забудет.

– Насчет Родины не знаю. Здесь ничего не могу сказать, – хохотнул Лямка. – Главное, чтобы Ладонин не забыл. Когда вся эта бодяга закончится.

– Что закончится – не сомневаюсь. Знать бы только чем?

– Как это чем? Полной и безоговорочной победой над врагом.

– Оптимизм – последнее прибежище раздолбая.

– Чего? Не слышу!

– Я говорю, удачи вам. И обязательно отзванивайтесь.

– Само собой…

«А ведь действительно: это ж какое, как минимум футбольное, поле должен будет накрыть нам Ладонин в случае своего чудесного возвращения из мира иного», – подумал Паша, выходя из магазина. Хотя на самом деле лично для него лучшей наградой за посильное участие во всей этой истории стало бы просто осознание самого факта, что «бодяга закончилась». Козырев вдруг поймал себя на мысли, что ему, в отличие от Лямки, совершенно непринципиально, с каким счетом, а главное, в чью пользу завершится эта игра. Лишь бы штык в землю да на печь, под бок к любимой. Такая вот крамола, даже стыдно кому признаться.

Ну да ладно: Бог не фраер, а Игорь Ладонин все равно не слышит.

А Ладонин в данную минуту действительно никак не мог слышать Пашу. Даже если бы, к примеру, обладал способностью читать мысли на расстоянии. Просто как раз сейчас он прислушивался к словам совершенно другого, сидящего напротив него человека. А человеком этим, между прочим, был не кто иной, как начальник отдела заказных убийств УУР Максим Есаулов. Вот уже второй час между ними продолжался весьма интригующий и содержательный… Нет, не допрос, а, скорее, диспут.

Формально Есаулову требовалось всего лишь опросить Игоря в рамках дела об убийстве ладонинского адвоката, которое предсказуемо свалили на их отдел. Плюс, если повезет, попытаться прокачать его на предмет тайного знания о Ребусе и его команде. На беседу в «Кресты» Есаулов подорвался лично, так как давно хотел встретиться с этим незаурядным во всех отношениях бизнесменом со столь мутным прошлым, а в настоящий момент с весьма непредсказуемым будущим. Когда еще предоставится такая возможность? Тем более, что если в прошлом году любовница Ладонина имела законное право уклониться от встречи с Максимом, то сегодня у ее избранника таких шансов не имелось даже теоретически.

В просторном, никогда не знавшем ремонта помещении стояли целый стол, три стула, сейф и когда-то белое пластмассовое ведро с бумажными помоями. Правда, один стул лежал, поскольку был разломан. При этом одна ножка была буквально расщеплена, словно бы ею готовились растапливать буржуйку.

– …Ты о чем думаешь?! – начинал злиться Максим. – Че я тут надрываюсь-то ради тебя?!

– Мне ответить? – улыбнулся серьезной взрослой улыбкой Ладонин. Была в ней некая предсказуемость будущего, сознательность и еще раз взрослость.

– Не надо, – грамотно парировал спрашивающий и решил изменить тактику: – Значит, так. Объясняю еще раз…

– А ты во мне увидел того, кому объяснять надо? – удивился Ладонин. – Слушай, а хочешь, я тебе одну маленькую картинку нарисую?

Вопрос был риторический, поэтому Есаулов промолчал, а Игорь, соответственно, продолжил:

– Как-то раз трепался я с одной женщиной. Гоню ей, помимо прочего, что брат мой, Ладога, ранее имел пятна в биографии, судимость и розыск. Смотрю, как отреагирует. Для чего – это сейчас неважно. А она мне говорит: так что же он сам в милицию не пришел, коль его разыскивали?! Представляешь?! У нее в голове модель: если власть спрашивает, то надо говорить правду! Я так опешил, что потом на всю жизнь ее запомнил. Потом долго думал о ней. Вернее, о ее словах. Ведь она хороший человек? Да?

Опер пожал плечами, обозначая, что этой информации для него недостаточно.

– А потом до меня дошло: она и есть народ! И не наш народ, а народ вообще! Слушай! Я ведь как ее представил? Она была бабой! Обыкновенной бабой и будущей теткой. Только вместо авоськи у нее была тонкая продолговатая сумка из «Невского Паласа» за триста евро!

– Невелико открытие для этих стен, – скучновато парировал опер.

– Ну… Стены эти кровью, как в контрразведке, не испачканы… – Ладонина слегка задел тон оппонента.

– Отчего же, испачканы, – спокойно возразил Есаулов, привстал и прикрыл дверцу стенного шкафа: за дверцей были видны капли. Вернее, такой цвет бывает только у крови. Дверца вновь открылась и заслонила пятнышки на до неприличия выцветших обоях.

Все это очень походило на принципиальный теософский спор, в котором Ладонин пытался ярко раскрыть взгляд оперативника, а тот в ответ парировал и возражал: мол, видали – перевидали. И вообще – щас «веки подниму»!

Ладонин разогнался и решил докончить тему:

– Есть у нас такое словечко – «лох».

– Этим словечком каждый день по телевидению козыряют, – недовольно бросил опер.

– А это не красит ведущих. Так как этимология слова «лох» берет корни в слове «люд», то есть мужик. То есть «лох» – часть самого что ни на есть народа. Так вот, возвращаясь к своей давней собеседнице: она и есть баба. То есть тот самый лох, который боится власти, – закончил Ладонин и недобро добавил: – Увы-увы, как это ни прискорбно…

– А что это тебя так взволновало? – спросил опер.

– Просто хотел объяснить позицию.

– А ты – не народ?

– Наверное.

– А я?

Ладонин отвернулся, демонстративно давая Есаулову возможность решать самому.

Рассуждение о народе показалось Максиму спорным, но глубоким. В иной раз он и сам с удовольствием поболтал бы на эту тему. Вот только не сейчас, на исходе второго часа их непростой беседы.

– Да ты, как я погляжу, романтик…

– Так без романтики один сплошной документальный хоум-видео.

– Но ведь ты не сидел?

– Не попрекай – некрасиво. Все там будем.

В общем, беседа не складывалась.

– Слушай, я ведь тоже могу сыграть… Ужасное в законном, – невидимо огрызнулся опер.

– А ты себя сейчас не настроишь на «рэ».

– Ну тебя, – с этими словами Есаулов кинул скомканный бумажный снежок с загодя заготовленными вопросами «интервью» в сторону урны. Даже если бы он попал в нее, ничего бы не изменилось: из урны торчало столько, что на полу валялось еще больше. И от осознания этого Максим почему-то вдруг сорвался:

– Дура! Тебе за одну только посудину эту эрмитажную такое грозит! – Оперативник не хотел делать больно собеседнику и прикрикнул, скорее, от души.

– Вовсе мне ничего не грозит! – отомстил ему безразличием Ладонин.

– Да что ты?! – вздернул локтем Есаулов.

Да вздернул так, что задел дешевые белые жалюзи, кои давненько не поднимались. В данном случае давненько – это примерно с год, отчего на них серел толстый жирный налет пыли и сигаретной гари. Ближайший конец сорвался из-под потолка и с неприятным металлическим шелестом хлестанул Ладонина ровно по голове.

Полежав на ней с полсекунды, жалюзи отпрыгнуло с хрустом к подоконнику.

– «Грозит» – это перспектива. А я приплымши. – Ладонин устало глянул на потолок, с которого медленно осыпались снежинки известки. Как ни странно, но их обоих падение занавеса ничуть не удивило. Ведь для тех, кто знает, как устроены сыскные номера, это было даже гармонично. В общем, ни Ладонин, ни Есаулов не стали придавать значения сему факту. Кто теперь может сказать: упало ли жалюзи само по себе или это таким образом распахнулся занавес к началу третьего акта их антрепризы?