– Угу, выучил одного такого на свою голову.
– И что?
– А то, что хамит старшему без зазрения совести. Видать, забыл народную наружную мудрость…
– Это какую?
– А такую, что «не спорь с начальством – денег не будет»… Все, Паш, хорош. Я к ребятам, а ты пока прибери этот наш срач – неудобно как-то. Может, нам еще и завтра здесь пастись придется.
– Типун тебе на язык.
– Типун не типун, а что-то не нравится мне эта пьеса в трех актах без антрактов…
Козырев собрал остатки импровизированного караван-сарая, убрал в багажник и нырнул в салон на раскалившееся водительское сиденье. Закурил, глянул на часы – оказывается, больше половины смены они уже отработали. Вернее, отмучились. Паша терпеть не мог подобную «стоячую» работу – в такие дни время тянулось, как резиновое. А если и случалась под конец какая-то веселая карусель, то, как правило, заканчивалась она паручасовым зависанием. А за переработанные часы платить в конторе исторически было не принято. Да и не в этих копейках дело – просто всякий раз рушились какие-то личные планы, летели к черту былые договоренности, срывались встречи. Это ведь только Светка Лебедева да Лямин могли понять, войти в положение, потому как были свои. (Плюс Михалева, хотя это и грубое нарушение всех существующих на сей счет инструкций.) Всем же остальным приходилось что-то врать, что-то такое выдумывать…
А вот Лямин вспомнился совсем некстати. «Через час будет, гад такой, сидеть в обитом бархатом кресле и черную икру вискарем запивать, – подумалось Паше, – Причем наверняка устроится где-нить рядом с Полиной. И будут они дружески болтать, хохотать. А то и начнут перемывать косточки ему, Козыреву. Почему бы и нет, собственно?» И хотя в данном случае Лямка был абсолютно не виноват («Его пригласили – он и пошел. Точно так же и тебя, дурака, приглашали – если б захотел, поменялся сменами и тоже поехал, ведь так?»), в эту минуту зол был на него Паша до неприличия. Хорошо еще, что от черных завистливых мыслей обратно на землю его очень скоро спустил неожиданный и резкий хрип станции…
Экипаж запрашивал дежурный с «центральной усадьбы», а, как известно, в рабочее время от него редко можно услышать что-нибудь хорошее.
– «Семь-три-седьмой», «семь-три-седьмой», ответьте центральному диспетчеру!
– На приеме «семь-три-седьмой», – откликнулся Козырев, слегка подкручивая ручку громкости и одновременно заглушая неуставные УКВ-шные рок-н-ролльные волны.
– Ваша настроечка?
– На складе.
– Понял вас. Для вас выписана новая путевочка. Снимайтесь со склада и направляйтесь в Кавголово.
– Ку-уда?
– В Кавголово. А бригадиру срочно отзвониться в контору «семь-ноль-седьмому».
– Ну вот, блин, накаркал, – не выдержав, ругнулся Паша.
– Что? – немедленно откликнулся диспетчер.
– Я говорю, «семь-три-седьмой» понял вас. Нам в Кавголово и отзвониться.
– Срочно отзвониться!
«Да в курсе я, в курсе… У вас, ежели что приспичит, так всегда все срочно».
* * *
Полина Ольховская второй час прихорашивалась перед зеркалом. В данную минуту она попеременно одергивала то юбку, то пиджак новенького кремового костюмчика, стоимость которого превышала ее былую ментовскую зарплату месяца эдак за три. Но совсем не деньги, выложенные Ладониным в мерцающем витринами бутике за кремовую шмотку, сейчас волновали и злили Полину. Настроение было скверным – то, что в миру обычно именуют как «не радует». А посему она в очередной раз одернула юбку и, не сдержавшись, ударила себя кулаком по бедру.
– Прекрасно выглядишь. – Ладонин, заглянувший в спальню, сделал вид, что не заметил ее раздражения. – Ты случайно не знаешь, где мои запонки? Ну те, зеленые?…
Полину всегда удивляло и даже немного раздражало паталогическое пристрастие ее мужчины к старомодным заклепкам, коих у него скопилась целая шкатулка. О существовании «сокровищницы» она узнала лишь через пару месяцев совместного проживания с Ладониным, когда нечаянно столкнула ее с заваленной ворохом галстуков полочки в гардеробе. Реакция Игоря, который до той поры не то что не кричал, а даже не повышал на нее голоса, на сей малозначительный факт оказалась совершенно непредсказуемой. Разразилась настоящая буря, причем, по мнению Полины, буря в стакане воды.
На этот раз она заставила себя улыбнуться и покорно нашла нужные запонки. Приладив их к манжетам, Ладонин поинтересовался:
– Ну что, пошли?
Полина вернулась к зеркалу и снова одернула юбку.
– Может, надеть что-то другое?
– А, по-моему, тебе очень идет. Ты же сама выбирала.
Игорь в полном обмундировании стоял в дверях спальни. Он повернул к себе Полину, убрал ей за ухо локон, а потом тихонечко подул в глаза. Полина зажмурилась, ожидая поцелуя, однако Ладонин всего лишь наклонился и прошептал:
– Солнце мое, я все понимаю. Дело не в костюме, а просто ты ищешь причину не идти. Но и ты пойми – там будут мои партнеры по бизнесу и разные нужные люди. Они придут поздравить меня с днем рождения. Придут с женами. Большинство из них лично мне так же неприятны, как и тебе. Но общение с ними – тоже часть моей работы. Назвался щебнем – полезай в кузов.
Полина открыла глаза и отвернулась. Игорь, как всегда, был прав: перспектива провести пять-шесть часов с женами «партнеров по бизнесу» ей совсем не улыбалась. Она не умела говорить о последних веяниях в моде, о том, как трудно в наше время найти хорошую домработницу и в чем прелесть новой книжки Оксаны Робски. В свою очередь, и они вряд ли стали бы внимать рассказам Полины. К примеру, о трудностях жизни «грузчиков». Это по первости она ненадолго купилась на открытые белозубые улыбки и участие в ее судьбе («…у меня есть отличная портниха, я дам вам ее телефон», «не ешьте этот сыр, от него полнеешь…»), но любые попытки наладить отношения вне ресторанных сборищ наталкивались на равнодушное «давайте созвонимся позже». За свою этот пул ее долгое время не принимал – присматривался. А потом и ей самой надоело заискивать перед напыщенной, чопорной и не самой приятной публикой. С этого момента Ольховской все сложнее удавалось сохранить на лице веселую, беззаботную улыбку. Причем в минуты подобного вынужденного «гримасничанья» ей все чаще казалось, что бесценные минуты ее жизни утекают сквозь пальцы.
Меж тем Ладонин продолжал увещевать, и Полине стало стыдно: все-таки это был его праздник, а она вела себя как «большой нехочуха». Она улыбнулась ему как можно шире:
– Подашь мне плащик?
Пока Ладонин ходил за плащом, Ольховская еще раз осмотрела себя в зеркале. «Поправилась на барских харчах, вот и животик появился», – снова оправляя юбку, подумала она. От последней мысли сердце подскочило и тут же бухнулось в самый низ живота. Думать о ребенке сейчас было никак нельзя.
Последние полгода они с Ладониным усиленно «работали» в этом направлении. Однако ничего не получалось. Какое-то время Полина усиленно грешила на себя: мол, вот они, результаты двух абортов. Но затем случайно застигнутый печально-укоризненный ладонинский взгляд заставил ее тайком от мужа обратиться к врачу. Результаты обследования обрадовали и опечалили одновременно. Вердикт медиков был однозначен: с репродуктивной функцией у нее все в порядке. «Приводите мужа», – прощаясь у дверей клиники, констатировал седовласый еврей-гинеколог.
Представить Ладонина посещающим врача и проходящим унизительную процедуру сдачи всевозможных анализов было практически нереально, поэтому Полина всякий раз откладывала процедуру обстоятельного серьезного разговора. Вот и теперь, вспомнив о неприятном, она лишь качнула головой, словно вытряхивая из головы мысли, как труху из старого мешка, и вышла вслед за мужем в коридор их необъятной и все еще до конца не обжитой квартиры.
В машине они долго молчали. Поскольку Ладонин планировал сегодня пропустить пару рюмочек, он вызвал Севку, а говорить по душам при постороннем ни он, ни она не хотели. И все-таки хоть о чем-то поговорить следовало. Ладонину не нравилось ее настроение, и он решил приободрить Полину, огорошив новостью:
