Мэвис Клер – так как это была Мэвис Клер, – казалось, не услышала намеренно сделанного комплимента.

– Милости прошу, – сказала она просто, протягивая руку каждому из нас. – Я привыкла к визитам незнакомых людей. Но я очень много слышала о мистере Темпесте. Садитесь, пожалуйста, – она указала на стулья у окна, заставленного лилиями, и позвонила.

Вошла горничная.

– Чаю, Жанетта!

Отдав это приказание, она села рядом с нами, продолжая держать на руках маленькую собачку, свернувшуюся, как клубок шелка. Я хотел заговорить, но не находил подходящей темы: ее вид наполнял меня слишком сильным ощущением раскаяния и стыда. Она была таким спокойным, грациозным созданием, таким нежным и воздушным, таким простым и непринужденным в обращении, что, подумав о ругательной статье, которую я написал на ее книгу, я сравнил себя с негодяем, бросившим камень в ребенка. Но ведь я ненавидел не ее, а ее талант – силу и страсть этого мистического качества, которое, где бы оно ни появлялось, привлекало внимание мира; у нее был дар, которого не было у меня и которого я страстно желал. Охваченный этими противоречивыми чувствами, я рассеянно смотрел в окно на старый тенистый сад и слышал, как Лючио говорил о пустячных предметах и о литературе вообще, и время от времени ее веселый смех звенел как колокольчик. Вскоре я почувствовал на себе ее пытливый взгляд и, обернувшись, встретился с ее глазами, серьезными и ясными.

– Это ваш первый визит в Уиллоусмирский замок? – спросила она.

– Да, – ответил я, изо всех сил стараясь говорить непринужденно. – Я купил поместье, даже не посмотрев его, полагаясь на рекомендацию моего друга князя.

– Я слышала об этом, – сказала она, продолжая с любопытством смотреть на меня. – И вы остались им вполне довольны?

– Более чем доволен – я в восторге. Оно превзошло все мои ожидания.

– Мистер Темпест женится на дочери прежнего владельца Уиллоусмира, – вставил Лючио. – Конечно, вы читали об этом в газетах?

– Да, – улыбнулась она, – я читала и считаю, что мистера Темпеста есть с чем поздравить. Леди Сибилла очень красива; я помню ее прелестным ребенком, когда я сама была ребенком; я никогда с ней не говорила, но часто ее видела. Она, должно быть, счастлива вернуться молодой женой в старый дом, который так любила.

Тут вошла горничная с подносом, и мисс Клер, опустив на пол собачку, подошла к столу, чтобы разлить чай. Я следил за ее движениями с чувством неопределенного удивления и невольного восхищения: она напоминала картину Грёза, в своем мягком белом платье, с бледной розой в старых фламандских кружевах на груди, и, когда она поворачивала к нам свою головку, солнце озаряло ее светлые волосы, так что они казались золотым ореолом, обрамлявшим ее лоб. Она не была красавицей, но, несомненно, обладала обаятельной, нежной прелестью, которая безмолвно таилась в ней, как дыхание жимолости, спрятавшейся в живой изгороди, очаровывает прохожего сладостным ароматом, хотя ее цветки и невидимы.

– Ваша книга очень хороша, мистер Темпест, – вдруг сказала она, улыбаясь мне, – я ее прочла, как только она вышла, но, знаете ли, ваша статья еще лучше!

Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу.

– О какой статье вы говорите, мисс Клер? – пробормотал я смущенно. – Я не пишу для журналов.

– Нет? – и она весело засмеялась. – Но на этот раз написали! И как же вы меня отделали! Я узнала, что это вы были автором филиппики, – не от издателя вашего журнала, о нет! Бедняга, он очень скромен! От совсем другого лица, которого я не хочу называть. Я всегда узнаю то, что хочу узнать, особенно в литературных делах. Какой же у вас несчастный вид! – Ее глаза искрились весельем, когда она подавала мне чашку чаю. – Вы в самом деле думаете, что оскорбили меня критикой? Даю честное слово, что нет. Ничто в этом роде никогда не огорчает меня. Я слишком занята, чтобы тратить время, думая о критике или критиках. Однако ваша статья была исключительно забавной!

– Забавной? – повторил я глупо, безуспешно стараясь улыбнуться.

– Да, забавной! В ней было столько гнева и негодования, что мне сделалось смешно. Мое бедное «Несогласие»! Мне досадно, что оно привело вас в такое настроение – настроение, так истощившее вашу энергию! – Она опять засмеялась и села на свое прежнее место, глядя на меня открытым, полусмеющимся взглядом, который я не мог выносить спокойно. Сказать, что я ощущал себя дураком, недостаточно, чтобы выразить мое чувство полного поражения. Эта женщина, с молодым светлым лицом, нежным голосом и, очевидно, счастливым характером, была совсем не такой, какой я ее себе представлял, и я силился подыскать какой-нибудь разумный и связный ответ.

Я поймал взгляд Лючио – насмешливый, сатирический, и мои мысли еще больше спутались. Тут нас отвлекло странное поведение Трикси, который вдруг, усевшись против Лючио и подняв вверх нос, принялся выть удивительно громко для такого маленького животного. Его хозяйка удивилась.

– Трикси, в чем дело? – воскликнула она, схватив на руки песика, который, дрожа и рыча, уткнул в них мордочку. Затем она испытующе взглянула на Лючио. –  Я никогда раньше не замечала за ним ничего подобного. Может, вы не любите собак, князь?

– Боюсь, это они не любят меня! – ответил он почтительно.

– В таком случае извините меня, – промолвила она, вышла из комнаты и тотчас вернулась, уже без собачки.

После этого инцидента я заметил, что ее синие глаза часто останавливались на красивом лице Лючио с растерянным и озадаченным выражением, словно в самой его красоте она видела нечто неприятное. Тем временем ко мне вернулось мое обычное самообладание, и я обратился к ней тоном, который считал любезным, но который, в сущности, был скорее покровительственным.

– Меня радует, мисс Клер, что вы не обиделись на ту статью. Я допускаю, она была чрезмерно строгой, но, согласитесь, все люди не могут иметь одинаковое мнение…

– Безусловно! – ответила она спокойно, с легкой улыбкой. – Такое положение вещей сделало бы свет очень скучным! Уверяю вас, что я нисколько не была обижена ни тогда, ни теперь: ваша критика была образчиком остроумного сочинения и не оказала ни малейшего влияния ни на меня, ни на мою книгу. Вы помните, что Шелли писал о критиках? Нет? Вы найдете это место в его предисловии к «Возмущению Ислама», где он говорит следующее: «Я старался писать, как, по моему представлению, писали Гомер, Шекспир и Мильтон, с полным пренебрежением к анонимной цензуре. Я уверен, что клевета и искажение моих мыслей хоть и могут вызвать у меня сострадание, но не могут нарушить мой покой. Я пойму многозначительное молчание тех прозорливых врагов, которые не отваживаются говорить сами. Я постараюсь извлечь из оскорблений, презрения и проклятий те предостережения, которые послужат для исправления каких бы то ни было несовершенств, обнаруженных этими цензорами в моем обращении к публике. Если б некоторые критики были настолько же ясновидящи, насколько они злонамеренны, какое великое благо можно было бы извлечь из их ядовитых суждений! Как бы то ни было, я не хочу показаться слишком злобным, забавляясь их жалкими выходками и убогой сатирой. Если читатель решит, что мое сочинение не заслуживает внимания, я покорно поклонюсь трибуналу, от которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если буду жив, извлечь из этого поражения силы, способные побудить меня к новому движению мысли, которое не будет не заслуживающим внимания!»

Пока она говорила, ее глаза потемнели и стали глубже, а лицо словно осветилось внутренним светом, и я невольно прислушивался к ее свежему, сочному голосу, из-за которого имя «Мэвис» так подходило ей.

– Видите, я помню Шелли, – сказала она со смехом. – И эти слова в особенности: они написаны на одной из панелей в моем рабочем кабинете – именно чтобы напоминать мне в случае, если я забуду, что действительно гениальные люди думали о критиках, потому что их пример очень ободряющ и полезен для такой скромной труженицы, как я сама. Я не любимица прессы и никогда не имела хороших отзывов, но, – она опять засмеялась, – я все равно люблю моих критиков! Если вы допили чай, не хотите ли пойти и посмотреть на них?