– За это, конечно, все критики нападают на нее? – спросил Лючио.

– О, безусловно! Но мы никогда не читаем критику.

– Надеюсь, что и никто другой, – сказал граф со смехом, – кроме самих господ, пишущих ее! Ха-ха-ха! Я считаю наглостью, простите за выражение, когда кто-то осмеливается учить меня, что я должен читать или что я должен ценить. Я в состоянии составить свое собственное суждение о написанной книге. И я избегаю всех отвратительных «новых» поэтов, избегаю их, как яда, сэр, ха-ха! Все что угодно, кроме «нового» поэта; старые достаточно хороши для меня! Да, сэр, эти критики, что так важничают, в большинстве случаев юнцы, необразованные мальчишки, которые за пару гиней в неделю берутся сообщать публике, что они думают о такой-то книге, как будто бы кто-нибудь интересуется их незрелым мнением. Смешно, поистине смешно! Я дивлюсь, за кого они принимают публику! Редакторы серьезных журналов не должны поручать подобные вещи молодым хлыщам только потому, что им можно мало платить.

В этот момент вошел дворецкий и, став сзади графа, прошептал ему несколько слов. Граф нахмурился, затем обратился к своей свояченице:

– Шарлотта, леди Элтон прислала сказать, что она сойдет сегодня в гостиную. Может быть, вы пойдете взглянуть, как поудобнее ее устроить? – И когда мисс Шарлотта встала, он повернулся к нам, говоря: – Моя жена редко бывает в состоянии видеть гостей, но сегодня она чувствует себя лучше и хочет маленькой перемены от однообразия своей комнаты. Было бы очень любезно с вашей стороны, господа, занять ее: она не может много говорить, но ее зрение и слух превосходны, и она интересуется всем, что происходит вокруг. Господи боже мой! – и он тяжело вздохнул. – А ведь она была одной из самых блистательных женщин!

– Милая графиня! – прошептала мисс Чесни с покровительственной нежностью. – Она еще до сих пор хороша!

Леди Сибилла бросила в ее сторону надменный взгляд, ясно показавший, какой непокорный характер обуздывает в себе эта молодая красавица, и я почувствовал себя еще более влюбленным, сообразно своему представлению о любви. Нужно сознаться, я люблю женщин с темпераментом. Я терпеть не могу тех чрезмерно приятных представительниц слабого пола, которые на всем земном шаре не найдут ничего, что вызвало бы на их лицах иное выражение, кроме глупой улыбки. Я люблю замечать опасный огонек в блестящих глазах, горделивое трепетание прелестного рта и горячий румянец негодования на нежных щеках. Все это показывает ум и неукротимую волю и пробуждает в мужчине жажду власти, которая таится в его натуре, подстрекая его победить то, что кажется непобедимым. Желание такой победы было сильно во мне; когда окончился обед, я встал и отворил дверь дамам, выходящим из комнаты. Когда проходила леди Сибилла, фиалки, приколотые у нее на груди, упали. Я поднял их и сделал первый шаг.

– Могу я оставить их себе? – спросил я тихо.

Ее дыхание было неровным, но она смотрела мне прямо в глаза с улыбкой, показывающей, что она прекрасно понимает мою скрытую мысль.

– Можете! – ответила она. Я поклонился, затворив за ней дверь, и, спрятав цветы, возвратился, удовлетворенный, на свое место у стола.

Оставшись со мной и Лючио, лорд Элтон отбросил всякую сдержанность и стал не только фамильярным, но даже льстивым в своем стремлении угодить нам обоим. Унижение и жалкое желание понравиться нам и снискать наше расположение проглядывали в каждом его слове, и я твердо убежден, что, если б я холодно и грубо предложил купить его красавицу-дочь за сто тысяч фунтов стерлингов, с условием уплатить эту сумму в день свадьбы, он бы охотно согласился. Между тем, навзирая на его личное корыстолюбие, я чувствовал и знал, что мое ухаживанье за леди Сибиллой будет принято как нечто вроде рыночного торга, разве что мне действительно удастся завоевать любовь девушки. Я намеревался попробовать это, но вполне сознавал трудность, почти невозможность для нее забыть факт моего колоссального состояния и увидеть во мне меня самого. В этом одно из благ бедности, забываемое и не ценимое бедняками. Бедняк, если завладеет любовью женщины, то знает, что любовь эта искренняя и лишена личного интереса. Но богач вообще никогда не может быть уверен в любви. Преимущества брака с богачом поощряются родителями и друзьями девушек-невест. И нужно обладать в высшей степени неискушенной натурой, чтоб смотреть на мужа, располагающего пятью миллионами, без корыстного удовлетворения. Очень богатый человек даже не может быть уверен в дружбе; самая высокая, сильная, благородная любовь почти всегда отказана ему; пророческими оказались слова: «Как трудно богатому войти в Царство Небесное». Царство женской любви, испытанной и в невзгодах, и в трудностях, ее верность и преданность в дни печали и тоски, ее героическая самоотверженность и мужество в часы сомнения и отчаяния – эта светлая, прекрасная сторона женской души предназначена Божественным провидением для бедного человека. Миллионер может жениться на любой из красавиц всего света, – он может одеть ее в роскошные наряды, осыпать ее драгоценностями и смотреть на нее, на весь блеск ее богато украшенной красоты, как на статую или картину, но он никогда не постигнет сокровенных тайн ее души и не узнает нравственных начал ее прекрасной натуры. В самом начале моего увлечения леди Сибиллой я часто об этом думал, хоть и не так упорно, как после. Я слишком гордился своим богатством, чтоб допустить возможность проигрыша, и наслаждался, глядя с несколько презрительным злорадством на смиренное преклонение благородного графа пред ослепительным источником практически неисчерпаемого богатства, каким представлялись ему я и мой блистательный товарищ. Я ощущал странное удовольствие, покровительствуя ему, и обращался с ним с видом снисходительной благосклонности, что, по-видимому, нравилось ему. Внутренне я смеялся и думал, насколько иным было бы положение дел, если б я в самом деле был не более чем писатель. Если б я был одним из самых великих авторов своего времени, но вместе с тем бедным или только со средним достатком, этот самый полуобанкротившийся граф, тайно державший на пансионе американскую наследницу за две тысячи гиней в год, возможно, снизошел бы до того, чтобы пригласить меня в свой дом, смотрел бы на меня с высоты своей титулованной ничтожности и, быть может, отозвался бы обо мне как о «человеке, который пишет… э… да… э… довольно неглупый, я думаю…» – и больше бы не вспомнил. По этой самой причине, будучи писателем, хоть и миллионером, я ощущал особенное удовольствие, унижая, насколько возможно, его графское достоинство, и для этого нашел лучший способ, говоря об Уиллоусмире. Я видел, как он нахмурился при одном упоминании о своей утраченной собственности и не мог скрыть своего душевного беспокойства относительно моих дальнейших намерений. Лючио, опытность и предусмотрительность которого подтолкнули меня к решению купить это место, ловко помогал мне обнаруживать его характер, и к тому времени, когда мы покончили с кофе и сигарами, я знал, что «гордый» граф Элтон, который вел свой род от первых крестоносцев, готов был согнуть спину и ползать в пыли из-за денег, как швейцар в отеле в ожидании соверена на чай. Я никогда не был высокого мнения об аристократах, и в данном случае оно, конечно, не улучшилось, но, помня, что этот расточительный аристократ рядом со мной – отец Сибиллы, я обращался с ним с большим уважением, чем он того заслуживал.

Возвратившись после обеда в гостиную, я был охвачен холодом, веявшим, как мне показалось, от ложа леди Элтон, которое помещалось у камина и напоминало черный саркофаг своими очертаниями и объемом. Это была узкая кровать на колесах, искусно задрапированная черною материей, чтоб несколько скрыть ее гробовидную форму. Парализованная графиня из-за своей неподвижности казалась мертвой, но ее лицо, когда она повернулась к нам при нашем появлении, было и теперь еще красиво, а ее большие глаза были ясными и почти блестящими. Ее дочь тихо представила нас обоих, и графиня сделала легкое движение головой в виде поклона, рассматривая нас с любопытством.