Я смотрел на нее в молчании, удрученный, ошеломленный, с таким чувством, как будто бы нечто бесконечно чистое и драгоценное превратилось в пыль у моих ног. Она встала и начала ходить взад и вперед по комнате с медлительной, однако полной бешенства грацией, напоминая мне, против воли и желания, движения хищного животного.
– Вы не должны обманываться во мне, – произнесла она после небольшой паузы, мрачно глядя на меня. – Если вы женитесь на мне, вы должны это сделать вполне сознательно, потому что с таким богатством, как у вас, вы, конечно, можете жениться на любой женщине. Я не говорю, что вы найдете девушку лучше меня, во всяком случае в моем кругу, где все одинаковы. Все мы сделаны из одного теста и имеем одни и те же исключительно чувственные и материальные взгляды на жизнь и свои обязанности – такие же, как у героинь «модных романов», которые мы читаем. Подальше, в провинции, внутри среднего класса, возможно, вы бы отыскали действительно хорошую девушку, как образец невинности, но, по всей вероятности, нашли бы ее глупой и скучной и вряд ли бы она вам понравилась. Моя главная рекомендация – моя красота; вы можете ее видеть, и все могут ее видеть, а я не такая притворщица, чтоб не сознавать ее силы. В моей внешности нет фальши: мои волосы не накладные, мой румянец натуральный, моя фигура – не результат искусства изготовителя корсетов, мои брови и ресницы не подкрашены. О да, будьте уверены, что моя физическая красота вполне естественная! Но телесная красота не есть отражение красоты души! И я хочу, чтоб вы это поняли. Я – вспыльчивая, обидчивая, импульсивная, часто бесчувственная, склонная к мрачным мыслям и меланхолии, и я пропитана, сознательно или бессознательно, тем презрением к жизни и неверием в Бога, которые составляют главную тему всех современных учений.
Она замолчала. Я глядел на нее со странным чувством обожания и разочарования, как варвар мог бы смотреть на идола, которого он все еще любит, но в которого больше не верит как в божество. Хотя то, что она говорила, нисколько не противоречило моим теориям – как же я мог жаловаться? Я не верил в Бога; мог ли я сожалеть, что она разделяла мое неверие? Я невольно хватался за старомодную идею, что вера должна быть священным долгом в женщине; я не был в состоянии объяснить причину такого суждения, разве только что это была романтическая мечта о доброй женщине, которая будет молиться за того, у кого нет ни времени, ни желания молиться за себя. Между тем было ясно, что Сибилла слишком «современна» для соблюдения таких обрядов, она никогда не станет за меня молиться и, если у нас родятся дети, никогда не научит их тому, чтобы их первым воззванием к Небу была молитва за нее или меня. Я подавил легкий вздох и собрался было заговорить, но она подошла и положила руки мне на плечи.
– У вас печальный вид, Джеффри, – произнесла она ласковым тоном. – Утешьтесь, еще не слишком поздно изменить ваше намерение.
Я встретил вопросительный взгляд ее прекрасных, лучезарных глаз, чистых и ясных, как сам свет.
– Я никогда не изменю своего намерения, Сибилла, – ответил я. – Я вас люблю, я вечно буду любить вас, но я не хочу, чтоб вы себя так немилосердно анализировали… У вас такие странные идеи…
– Вы находите их странными? – сказала она. – В эти-то дни «новых» женщин! А я нахожу, что благодаря газетам, журналам и декадентским романам я во всех отношениях готова стать женой! – и она горько рассмеялась. – Ничего нет в этой роли неизвестного для меня, хотя мне еще нет двадцати. Я уже давно готовилась быть проданной по самой высокой цене, и те смутные представления о любви, о любви идеалистов и поэтов, которые я имела, когда была мечтательным ребенком в Уиллоусмире, исчезли и рассеялись. Идеальная любовь умерла, и хуже чем умерла – вышла из моды. После заботливых наставлений о том, что все ничтожно, кроме денег, едва ли вас может удивлять, что я говорю о себе как о предмете торговли. Брак для меня – торговая сделка, так как вы сами хорошо знаете, что, как бы вы ни любили меня или я вас, мой отец никогда бы не позволил мне выйти за вас замуж, если б вы не были богаты и богаче большинства людей. И я прошу вас, не ожидайте свежего и доверчивого чувства от женщины с извращенным сердцем и душой, как у меня!
– Сибилла, – сказал я горячо, – вы клевещете на себя! Я убежден, что вы клевещете на себя! Вы одна из тех, что живут в мире, но сами не от мира сего. Ваша душа слишком открыта и чиста, чтобы запачкаться даже от соприкосновения с грязью. Я не поверю ничему, что вы говорите против своей нежной и благородной натуры; и я вас очень прошу, Сибилла, не огорчайте меня постоянным упоминанием о моем богатстве, или я стану смотреть на него как на проклятие. Будь я беден, я бы вас так же любил.
– О, вы могли бы любить меня, – перебила она меня со странной улыбкой, – но вы не посмели бы сказать мне это.
Я молчал. Вдруг она засмеялась и ласково обвила руками мою шею.
– Итак, Джеффри, – сказала она, – я кончила свою исповедь. Мой ибсенизм или какой-нибудь другой «изм» повлиял на меня, но нам нет нужды тревожиться о нем. Я сказала все, что было у меня на душе, я сказала правду, что сердцем я не молода. Но я не хуже, чем другие люди моего «круга». Я вам нравлюсь, ведь так?
– Мою любовь к вам нельзя выразить так просто, Сибилла! – ответил я несколько скорбно.
– Все равно, я предпочитаю выражать ее так, – продолжала она. – Я в вашем вкусе, и вы хотите жениться на мне. Итак, я прошу вас пойти к моему отцу и поскорее купить меня, заключить торговую сделку. И когда вы купите меня… Не смотрите так трагично! – и она снова засмеялась. – И когда вы заплатите священнику, и заплатите подругам невесты браслетами или брошками с монограммами, и заплатите гостям свадебным тортом и шампанским, заплатите всем, даже последнему человеку, который закроет дверцы свадебной кареты, – увезете ли вы меня далеко-далеко от этого места, из этого дома, где лицо моей матери преследует меня как привидение среди мрака, где я измучена ужасами и днем и ночью, где я слышу такие странные звуки и где мне снятся такие страшные сны?.. – Она вдруг замолчала и спрятала лицо на моей груди. – О да, Джеффри, увезите меня отсюда поскорей! Уедем навсегда из этого ненавистного Лондона и будем жить в Уиллоусмире. Я найду там былые радости и счастливые прошедшие дни.
Тронутый ее умоляющим тоном, я прижал ее к своему сердцу, чувствуя, что она едва ли могла отвечать за странные слова, сказанные ею в том измученном и возбужденном состоянии, в каком она, очевидно, находилась.
– Все будет, как вы желаете, моя дорогая, и чем раньше вы станете моей, тем лучше. Теперь конец марта. Хотите венчаться в июне?
– Хочу, – ответила она, продолжая прятать лицо.
– Теперь же, Сибилла, помните, чтоб о деньгах и торгах больше не было разговора. Скажите мне то, чего вы еще не сказали: что любите меня и любили б, даже если б я был беден.
Она прямо и решительно посмотрела мне в глаза.
– Я не могу вам этого сказать, я говорила вам, что не верю в любовь; если б вы были бедны, то я, конечно же, не вышла бы за вас замуж. В этом не было бы никакого смысла.
– Вы откровенны, Сибилла!
– Лучше быть откровенной! А разве нет?
И она, вытянув цветок из букетика у себя на груди, стала прикалывать его к моему сюртуку.
– Что хорошего в притворстве? Ведь вы ненавидите бедность, и я тоже. Я не понимаю глагола «любить»: временами, когда я читаю книгу Мэвис Клер, я верю в существование любви, но, едва я захлопну книгу, моя вера исчезает. Поэтому не просите того, чего у меня нет. Я охотно, даже с радостью выхожу за вас замуж; это все, чего вы можете ожидать.
– Все! – воскликнул я с внезапным приливом гнева, смешанного с любовью, и, схватив ее руки, покрыл их безумными поцелуями. – Все! Вы – бесстрастный, ледяной цветок! Нет, это не все: вы должны растаять от моего прикосновения и узнать, что такое любовь; не думайте, что вы можете избегнуть ее влияния. Вы – милое, безрассудное, прекрасное дитя! Ваша страсть спит – она должна пробудиться!
