Я наклоняюсь вперед и упираюсь локтями в колени.

– Без веревки такое трудно будет доказать. Я поспрашивала в таверне, но никто не видел веревки, когда его вырубали изо льда. В воде что-нибудь было? Ничего такого не помнишь?

– Нет.

Аппетит у Сэма Дэвина куда-то улетучился. Он опускает ложку в миску и отодвигает поднос.

– Я очень благодарен вам за доброту, мистрис Баллард. Правда. Но я пойду уже к Мэй, она, наверное, с ума сходит от беспокойства.

Когда Джонатан возвращается от Мэй Кимбл, которой рассказывал о происшествии, я выхожу на улицу поговорить с ним. Он подъезжает на телеге к калитке, слезает с козел и замечает меня.

– Я приехал отвезти Сэма домой, – говорит он.

– Что случилось вчера вечером?

У Джонатана, как у половины моих детей, отцовские глаза, и я вижу вспышку ужаса в этой глубокой чистой голубизне. Но всего на секунду. Потом он берет себя в руки и замыкается.

– Он провалился под лед.

– Я про бал. С Сайресом.

Джонатан не спал почти сутки, и, судя по тому, как он толкает калитку, чтобы войти, у него явно нет настроения разговаривать, но он знает, что я не дам ему войти, если не добьюсь хоть какого-то ответа.

– Бёрджеса не звали, но он пришел и устроил сцену, мы с этим разобрались.

– Слушай, Бёрджес мертв, так что мне нужен ответ получше.

Моему сыну двадцать шесть, он взрослый сильный мужчина с бородой, но я его мать и знаю наперечет все выражения его лица. Знаю, как он скрывает эмоции, отводя глаза. Как напрягает подбородок, когда нервничает. И плачет – всегда украдкой. Я все знаю. И в конечном счете Джонатану передо мной не устоять.

– Он схватил Ханну.

– Я знаю. Она мне рассказала.

Он слегка расслабляется, и я спрашиваю:

– Все видели эту драку?

– Ее невозможно было не видеть. Дело было посреди зала, музыка замолчала, и все столпились вокруг. Но он был жив, когда мы его выкинули. Можешь спросить кого угодно из тех, кто был на балу.

– Люди будут болтать, ты же знаешь. Так что лучше расскажи мне все.

– А больше нечего рассказывать.

Я не то чтобы не верю Джонатану, у меня просто есть ощущение, что он мне рассказывает только половину истории. Но дальше на него давить бессмысленно. Ему надо отвезти Сэма домой. Надо поесть горячего, добраться до теплой постели и отоспаться. А потом, может быть, он станет разговорчивее.

Тут ему на выручку приходит Сэм Дэвин, который как раз вышел из дома. Он одет, вид у него измученный, но он приподнимает шляпу и вежливо со мной прощается.

– Еще раз благодарю вас, мистрис Баллард. Я очень обязан вашей семье.

Я касаюсь его щеки.

– Ерунда. Рада, что с тобой все в порядке. Передавай привет Мэй.

Как только Сэм и Джонатан уезжают, я возвращаюсь в дом и ухожу в свою рабочую комнату. Она расположена возле кухни; падающие сквозь окно косые лучи солнца освещают пучки сушеных трав, рядами свисающие с потолка. Вдоль одной стены полки с аккуратно помеченными бутылочками и льняными мешочками. Повсюду коробки и корзинки. На длинном рабочем столе новые смеси из растений моего сада на разных стадиях ферментации и сушки. Пестик и ступка. Мотки веревки. Всякие мелочи и обрезки. Пробки. Весы. И на очаге маленький котелок для вываривания корней. Посреди рабочего стола прямоугольная деревянная шкатулка на кожаных петлях, которые давно потрескались и стали ломкими от старости. Тонкие острые ножи и гладкие круглые камни. Это моя аптека, мое убежище; здесь пахнет лавандой и древесным дымом, базиликом и ветивером. Мятой. Валерьяной. Лимонником. Расположение этой комнаты точно выверено – спасибо Эфраиму, что так удачно все распланировал, – она находится сбоку дома, и сюда падает свет с рассвета до заката.

Я подхожу к небольшому деревянному письменному столу у окна, выходящего на восток, и сажусь на табуретку, которую Эфраим сколотил специально с расчетом на мой необычный для женщины рост. Даже босиком я могу посмотреть почти прямо мужу в глаза. Ему много что во мне нравится, но это больше всего.

До чего странное начало нового дня, думаю я, потом глубоко вдыхаю через нос, чтобы аромат трав меня успокоил. Я уверена, что от дальнейших событий никуда укрыться не получится. Но у меня хотя бы будет несколько мгновений покоя на то, чтобы записать свои мысли обо всем, что случилось за последние несколько часов. На краю стола лежит большая книга в кожаном переплете, и я пододвигаю ее поближе.

Три раза в год мой муж заказывает в канцелярской лавке в Бостоне брикеты чернил. Их присылают по два в коробке; это маленькие прессованные диски, на которых вытиснено «Ларкин». Эфраиму это обходится в пять шиллингов за чернила и один за доставку, но он охотно платит такие деньги, хоть и говорит, что Эбенезер Ларкин сквернослов и любитель шлюх. Так Эфраим показывает свою любовь – заботится о том, чтобы мне было чем писать. В нашу первую брачную ночь много лет назад он подарил мне первую книгу дневника, такую же, как сейчас лежит у меня на столе. Он сказал, что дневник мне для того, чтобы собирать и хранить в нем свои мысли, и попросил только одно: чтобы я не оставила его пустым. С тех пор я исписала таких книг дюжину. Их достать легче, чем чернила, так что из поездок в Бостон Эфраим довольно регулярно привозит новые тома с пустыми плотными страницами. Я обнаруживаю эти тома на своей табуретке, и часто между страниц вложен засушенный цветок. Эти цветы остаются там, куда он их положил, а сами книги выстроились на полке на другом конце комнаты.

Я веду дневник не только потому, что мне это нравится, но еще и потому, что это моя работа. Одно из обязательств, которые влечет за собой моя профессия. Как повитуха и лекарка, я знаю многое о частной жизни моих соседей, знаю их страхи и тайны и, когда это уместно, записываю их, чтобы сохранить. Память коварная штука, она часто искажает и перекручивает факты. А вот бумага и чернила принимают правду без эмоций и беспристрастно возвращают ее обратно. Думаю, именно поэтому женщин так редко учат читать и писать. Одному Богу известно, на что они станут способны, если в их власти будут перо и чернила. Я не Бог, да и не стремлюсь им быть, но поскольку мне известно многое из того, что творится за закрытыми дверями в этом городе, неплохо представляю себе, какие секреты могут быть записаны, а потом раскрыты, если умеющих писать женщин станет больше.

Я подозреваю, что события сегодняшнего утра мне еще понадобится вспоминать, так что беру перо и чернильницу.

Дневник раскрыт на вчерашней записи. Я, как обычно, начала с погоды, а остальную часть страницы оставила пустой, чтобы заполнить ее позже:

Отламываю кусочек чернильного брикета и развожу чернила водой в серебряной тарелочке, на дне которой вытиснено изображение всадника на коне. Под изображением выгравированы слова «Серебро Пола Ревира, Бостон». Тоже подарок Эфраима. Еще одна маленькая роскошь, на этот раз довольно личного свойства. У моего мужа и серебряных дел мастера Пола Ревира [1] во время революции завязалось что-то вроде дружбы, и мистер Ревир не забыл старого друга.

Опускаю перо в чернила, постукиваю пару раз по краю тарелочки, чтобы стряхнуть излишек, и продолжаю запись:

Я останавливаюсь и отрываю перо от страницы. В комнате уже не холодно, так что я не знаю, почему меня пробирает дрожь.

Все дело в той лисе, думаю я и смотрю в окно туда, где последний раз ее видела. Лиса давно убежала, а дневной свет прогнал из леса все пугающие тени, но я все равно ощущаю, что издалека что-то надвигается, чувствую предвестие каких-то бед.