Я возвращаюсь в дом, нахожу местечко у очага и растягиваюсь на соломенном тюфяке, который для меня оставили. Через пару часов родственницы Бетси встанут и приготовят угощение в честь новорожденной. Это ритуал, который в Хэллоуэлле соблюдают всегда. Раз родился ребенок, значит, должно быть угощение. Иногда устраивают шикарный пир на льняной скатерти, иногда наскоро собирают холодную еду, какая найдется. Иногда я сплю в запасной кровати, а иногда спать мне негде. Не раз мне приходилось проводить ночь на стуле и рывком просыпаться каждый раз, когда голова падает. Но большинство родов, на которых я присутствую, похожи на эти. Скромный дом, нормальные роды, простое ложе, а утром сытный завтрак.

Я лежу, укрывшись плащом, смотрю на грубые балки потолка и прислушиваюсь к звукам вокруг. Негромкое похрапывание, шорох, шепот – это укладываются родственницы Бетси. Когда глаза у меня уже слипаются, открывается передняя дверь и Чарльз идет по скрипучему полу к спальне. Я жду звуков гнева, но слышу только, как мужчина негромко шепчет что-то своей жене.

Я просыпаюсь оттого, что большая грубая рука трясет меня за плечо. Мне кажется, будто я только-только закрыла глаза. Разбудил меня Чарльз; он держит фонарь, а голос у него напряженный.

– Мистрис Баллард, – шепчет он. – Вставайте скорее!

Я бросаю встревоженный взгляд на спальню, где оставила мать с младенцем, – неужели ночью что-то пошло не так?

– У них все в порядке. – Он машет в сторону входной двери. – Там за вами кто-то пришел. Говорит, дело срочное.

Прошел всего час, как я уснула, не больше. Мне кажется, что в голове у меня паутина, в глазах вата, но я поплотнее запахиваю плащ и выхожу за Чарльзом наружу. Меня встречает внезапный и безжалостный порыв холодного воздуха. Я невольно охаю, потом меня пробирает дрожь.

Чарльз поднимает фонарь, и я узнаю приехавшего за мной всадника. Среднего возраста, среднего роста, не особенно симпатичный, и совершенно непонятно, почему он здесь, а не на полпути в Лонг-Рич на плоту с моим сыном.

У Джеймса Уолла совершенно измученный вид, какой бывает, только если бодрствовать всю ночь на жутком холоде. Глаза у него покраснели, волосы встрепаны, он не брился. Он облизывает потрескавшиеся губы.

– Простите, Марта, я не хотел мешать, но вы нужны в городе. И немедленно.

– Я думала, вы с Джонатаном давным-давно уплыли на плоту.

– Так и было, – говорит он. – Но произошел несчастный случай.

– Что случилось? – спрашиваю я Джеймса, как только мы отъезжаем от кузни.

Мне понадобилась всего минута, чтобы проверить, как дела у Бетси, и забрать лекарский саквояж; Джеймс тем временем седлал моего коня. Однако это далось ему не так-то легко – Брут куснул его за плечо, и Джеймс потирает больное место.

Он судорожно втягивает воздух.

– С пристани Дэвина мы отплыли вчера поздно вечером, когда лед уже начал вставать. Я, Сэм и Джонатан. Посреди реки все еще оставалась открытая вода, футов пятьдесят шириной. Думали, успеем сплавить доски в Лонг-Рич, но час назад река вокруг замерзла. Никогда не видел ничего подобного, мистрис Баллард. Одним махом весь плот вмерз в лед. Плыли себе по течению, а потом вдруг раз – и остановились. Сэм Дэвин попытался добраться до берега и упал в воду.

– Его затянуло?

– Почти. Он ухватился за край плота, когда падал, и носками как раз дотянулся до дна. Вы же знаете, какой Сэм длинный. Пришлось потрудиться, но мы его вытащили. Джонатан сразу отвез его к вам домой, чтоб ему там оказали помощь.

– Тогда давай быстрее туда, – говорю я, ударяя пятками по бокам Брута. Тот срывается в галоп, и у Джеймса не сразу получается меня догнать.

– Простите, мистрис Баллард, но мы не на мельницу едем. Эймос Поллард послал меня за вами, попросил привезти в таверну.

– А Эймос-то тут при чем?

– Когда Сэм ушел под лед, он увидел тело. – Заметив мое изумление, он поясняет: – Мертвого мужчину, замерзшего. Мы вырубили его изо льда. Я, Эймос и еще несколько ребят. Поэтому мы и едем в таверну. Эймос хочет, чтоб вы первая взглянули на тело. Раньше, чем кто-нибудь еще. Сказал, у вас в этом особый интерес.

Я в жизни видела порядочно мертвецов, но не сказала бы, что их изучение представляет для меня интерес. Необходимость – да, иногда иначе никак, но удовольствия я от этого никогда не получала.

Небо из чернильного превращается в оловянное; я разглядываю Джеймса. Губы плотно сжаты. Брови нахмурены. Руки крепко сжимают поводья.

– Ты чего-то недоговариваешь. Кого вы там вытащили?

После долгого молчания он наконец отвечает:

– Сложно сказать.

– То есть не хочешь говорить?

– То есть не могу. Сейчас вряд ли кто сможет. – Он сглатывает. – Там много ран… особенно на лице.

Джеймс Уолл совсем не умеет врать. Чтобы научиться, ему потребуется еще лет десять и значительно больше жизненного опыта. По тому, как он держит подбородок, когда снова переводит взгляд на дорогу, я понимаю – может, он и не врет сейчас, но явно рассказал не все.

– Ну хорошо, – соглашаюсь я. – А сам ты как думаешь, кого вы там достали?

Этот вопрос его застает врасплох, и Джеймс отвечает прежде, чем успевает обдумать последствия.

– Джошуа Бёрджеса.

Вот оно что.

Меня саму удивляет, какое облегчение – нет, даже радость – я чувствую, когда слышу это имя. Вот ведь удивительно. Я надеялась, Бёрджеса повесят за то, что он сделал, но как бы то ни было, он мертв, и меня это совсем не печалит. Только я все равно не понимаю, зачем Эймос меня вызвал, и говорю об этом Джеймсу.

– Там много… – он медлит, сомневаясь, какое слово подобрать, – повреждений, понимаете? Не только на лице. Надо, чтобы кто-то определил причину смерти. Чтобы все официально, на случай если будет расследование.

Рана. Повреждение. Разные слова, разные значения.

– И Эймос Поллард думает, доктор Кони с этим не справится?

– Все знают, что доктор дружит с полковником Нортом.

Я быстро связываю воедино то, на что он только намекнул в своем осторожном ответе.

– Стало быть, это и есть Джошуа Бёрджес? И его кто-то убил?

Он не отвечает, только морщится и наконец набирается храбрости, чтобы задать вопрос, который давно вертится у него на языке.

– Думаете, Ребекка Фостер говорит правду? Про полковника Норта и Джошуа Бёрджеса. – Он явно смущен собственной дерзостью, и его обветренные щеки краснеют еще сильнее. – Думаете, они правда ее изнасиловали?

Прошло уже несколько месяцев, но образ Ребекки Фостер до сих пор стоит у меня перед глазами. Я приехала к ней через несколько дней после нападения; Ребекка была одна дома с детьми. Муж ее уехал по делам, и она оказалась легкой жертвой. Я, как могла, обработала разбитую губу, подбитый глаз, синяк на щеке. Осмотрела фиолетовые синяки на теле, на руках и бедрах, на запястьях и лодыжках. Проверила, нет ли переломов и разрывов, но травм, которые нужно лечить, почти не оказалось. Только те, которые вылечить невозможно. Такие синяки я уже видела и знаю, что они означают. Так что я помогла молодой красивой жене пастора вымыться и переодеться в чистое. Укутала в одеяло. А потом села рядом и дала ей выплакаться у меня на груди. Гладила ее по голове и бормотала что-то успокаивающее на ухо. Подождала, пока Ребекка Фостер не выплачется досуха, а потом выслушала ужасное, душераздирающее признание, чтоб ей не нужно было нести эту ношу в одиночку.

Слушать – это навык, которому учишься постепенно. Много лет сидишь у постелей и в комнатах рожениц, дожидаясь, пока женщины поделятся тайнами, которые привели их к родам. Я знаю, что такие тайны выходят наружу волнами. Сначала первое ужасное признание, потом важные мелочи, произошедшие раньше. Взгляд украдкой. Тайная ласка. Мгновения страсти и потери контроля. Но иногда – и это хуже всего – история оказывается вроде той, которую путано и несвязно рассказала мне Ребекка четыре месяца назад. Иногда мне приходится сидеть и слушать о жестокости и насилии. О женщинах, которые признаются в грехах, совершенных не ими. Которые даже не верят, что с ними такое могло случиться. Которые отбиваются что есть сил. Так что в тот день с Ребеккой я просто сидела тихо и молчала, слушая ее рассказ. Иногда сочувственно кивала, но понимала, что говорить ничего нельзя. В тот момент – нельзя. Я знала, что звук моего голоса спугнет ее, заставит замолчать. А что бы ни случилось потом, я твердо знала две вещи: Ребекке нужно все мне рассказать, а мне – узнать, кто должен понести наказание за то, что с ней сотворили.