– Я сегодня ездила к Ребекке Фостер. Хотела, чтобы она узнала о Джошуа Бёрджесе от меня.

Он прислоняется к косяку, но ничего не говорит.

– А когда вернулась домой, что-то меня стало беспокоить по поводу Бёрджеса и дела Фостеров, так что я перечитала старые записи, пытаясь вспомнить все подробности. Эти две вещи сплетены воедино, я уверена.

Эфраим подходит и запускает руку мне в волосы.

– Косу плетут обычно из трех прядей, милая.

– Значит, одну я упустила.

– Или ты устала и ищешь смысл там, где его нет.

– Думаю, тут я не ошибаюсь. Вот, посмотри. – Я тычу пальцем в запись.

Эфраим читает вслух.

– «Суббота, 22 августа. – Ясно. Была у мистрис Фостер. Она чувствует себя настолько хорошо, насколько это возможно. Там индейцы». – Он смотрит на меня в тусклом свете свечи. – Индейцы?

– Ты же знаешь, что Ребекка с ними дружит.

– Да. Это не секрет. Думаю, индейцы там часто бывают.

– А еще ты знаешь, что многих в Хэллоуэлле это злит. Они считают эту дружбу неуместной для женщины в ее положении. И воспринимают это как оскорбление после всего, что случилось во время Войны с французами и индейцами.

Он кивает, не очень понимая, к чему я веду.

– Ты знаешь, кто разбирается в травах лучше, чем я?

– Никто. Ну разве что…

– Вабанаки.

Я вижу, что он совсем запутался.

– Я нашла в гостиной у Ребекки жестянку, из которой пахло виргинским можжевельником и пижмой. Жестянка была пустая.

Он смотрит все тем же спокойным взглядом и не задает вопросов.

– Пижма вызывает месячные, а виргинский можжевельник провоцирует роды. Его сложно найти и еще сложнее правильно собрать. Состав нужно готовить очень тщательно и принимать точными дозами.

Теперь ему любопытно.

– А ты когда-нибудь этим пользовалась?

– Только если женщина не разродилась в срок. И даже в таких случаях только дважды. Это средство ведет к болезненным родам, а если не соблюдать осторожность, то и к неудержимому кровотечению.

– Что ты хочешь сказать?

– Ребекка Фостер беременна. Она мне утром сказала. Ребенок не Айзека.

Эфраим снова смотрит на запись, потом считает в уме.

– Через двенадцать дней после того, как Ребекку изнасиловали, она приняла виргинский можжевельник, чтобы прервать возможную беременность. Думаешь, травы ей принесли вабанаки?

– Это просто догадка.

Он пожимает плечами.

– Но неплохая.

Уже почти полночь. Я это чувствую по тому, как мышцы мои будто обвисли, как пересохли глаза и как болит шея. Но я все равно вернулась за туалетный столик и принялась водить щеткой из свиной щетины по волосам. Я делаю это каждый вечер по двести раз. Расчесываю, пока волосы не начнут искрить статическим электричеством. Мне нравится, как у меня после этого покалывает кожу на голове, как волосы становятся гладкими на ощупь. Это единственный способ укротить мои кудри.

Эфраим растянулся на кровати и смотрит на меня, потом вдруг вздыхает. Теперь он полностью раздет и ждет, когда я присоединюсь к нему в постели. Я разворачиваюсь к нему с такой же ухмылкой, как у него.

– Хорошо, что ты выбрала меня, – говорит он.

– Насколько я помню, выбирал ты.

– Нет, я ухаживал. Это ничего не значило бы, если б ты меня не хотела. Любой мужчина с головой знает, что выбирает женщина. А если кто считает иначе, так он дурак.

На столике стоит маленькое зеркало, которое от старости успело потрескаться и покорежиться. Я снова поворачиваюсь к нему, смеюсь, когда вижу в отражении его усмешку, и сдвигаю часть волос над правым ухом, чтобы изучить широкую проседь под ними. Потом я приподнимаю прядь с проседью, накручиваю волосы на палец и рассматриваю это единственное пятно седины.

Эфраим ворочается, потом я слышу негромкое шлепанье ног по полу.

– Мне нравится, – говорит он, беря прядь, которую я держу, и пропуская сквозь пальцы.

– Одно дело быть старой, – говорю я ему, – а другое – чувствовать себя старой. От таких вещей я чувствую себя старой.

– А я вот чувствую себя как король. – Он улыбается, видя мое удивление. – Только дурак расстроится, найдя серебряную жилу в своих любимых местах.

Ну и кого удивляет, что у нас девятеро детей? Не меня. Как же может быть иначе, когда он стоит в дюйме от меня теплый и обнаженный и шепчет такие вещи мне на ухо.

Эфраим отпускает мои волосы и берет меня за руку.

– Идем в постель, любимая.

Кое-что за тридцать пять лет нашего брака изменилось – серебряные волосы, мягкость моего живота, морщинки возле глаз, – но некоторые вещи не меняются, и меня до сих пор волнует тепло прикосновений мужа. Я охотно иду к нему и улыбаюсь, когда он гасит свечу.

В Крюке собралась большая толпа. Заседание мирового суда притягивает в таверну Полларда кучу зевак, которым хочется развлечься и послушать сплетни. Одни сидят кучками, упершись локтями в тяжелые деревянные столы, держа в руках фляги, другие прислоняются к стенам, перешептываясь и вытряхивая грязь из ботинок. У нас здесь живут иммигранты первого, второго и третьего поколения, и по разговорам это заметно. Собравшиеся говорят в основном на английском с самыми разными акцентами, но иногда сквозь шум прорываются вспышки веселья на немецком, французском и испанском.

Эбигейл Поллард сидит на трехногом табурете у пылающего очага, заткнув в вырез корсажа платок. Комната наполняется народом, становится жарче; она достает платок, вытирает пот со лба и засовывает его обратно. Эймос Поллард пользуется тем, что клиентов сегодня много, – он снует по таверне, подавая ром и эль, пиво и сидр. Смеется чьей-то шутке. Хлопает друга по плечу. Приветствует одного клиента, потом другого. Неспроста Эймос ни разу не протестовал против судебных заседаний в таверне – такие дни существенно увеличивают его месячную выручку.

Джозефа Норта, как правило, называют полковником Нортом, но сегодня он выступает в роли судьи, и ему очень нравятся прилагающиеся к ней власть и всеобщее почтение. Штат Массачусетс предоставил ему эту должность двадцать лет назад за службу в Войне с французами и индейцами. Он всегда казался мне в суде совершенно невыносимым, но сегодня ситуация стала сложнее: я впервые свидетельствую перед Нортом с тех пор, как Ребекка Фостер публично выступила со своими обвинениями.

По традиции в четвертую пятницу каждого месяца разбираются мелкие местные распри: жалобы на нарушение субботы, непристойную ругань, обвинения в прелюбодеянии, всяческие обиды и семейные неурядицы. Дважды в год Норт и другие судьи округа Линкольн собираются на суд по гражданским делам. Такие заседания проходят в тринадцати милях отсюда в Вассалборо, и на них рассматривают более серьезные преступления – воровство, клевету, неуплату налогов и нападения. Высший же апелляционный суд тоже собирается дважды в год, но к нему внимания гораздо больше: там рассматривают дела об убийствах и апелляции на решения суда по гражданским делам. Эти дела рассматриваются на юге, в Пауналборо – это единственный город в окрестностях с настоящим зданием суда и тюрьмой, – и там заседают почтенные юристы, приезжающие из Бостона. Система довольно беспорядочная и неопределенная, но наши потребности невелики, и мы благодарны за любое правосудие, которое нам достается.

Судья Норт, однако, к любым заседаниям относится с одинаковой напыщенной торжественностью. На нем положенный по должности парик и красная шелковая мантия, застегнутая под самое горло. Гофрированный воротник пожелтел от старости и обвис у него на шее, словно обычная тряпка.

Я пробираюсь вперед – готовлюсь дать показания и уйти. На длинной скамье неподалеку от очага есть свободное место, и я сажусь туда. Эфраима я замечаю, только когда он снимает шляпу. Он стоит в тени возле двери, прислонившись к колонне, руки у него скрещены на груди. Любой сторонний наблюдатель решил бы, что он смотрит на меня без всякого интереса, возможно, со скукой, но я достаточно хорошо знаю своего мужа, чтобы заметить, что взгляд у него напряженный, а зубы сжаты. Мы провели вместе столько лет, что каждое его движение, каждое слово, каждое мгновение его колебаний ясны для меня, словно линии, которые он проводит на своих картах. Эфраим встревожен. Иначе бы он сюда не пришел.