Я откладываю перо. Убираю дневник. Нет смысла бесконечно переживать это. Пора поговорить с мужем.

Летом тропа к лесопилке широкая и нахоженная – Балларды ходят по ней туда-сюда уже много лет. Но зимой это всего лишь узкая канава, зажатая снежными берегами, протоптанная ботинками на толстой подошве. Тропа идет через пастбище в лес, потом к ручью. По берегам сосны и сумах, а кое-где лужайки болотной мяты. Ее темные листья давно засохли и опали – жаль, потому что мои запасы почти закончились после того, как я принимала последнюю девочку Прескоттов. Отвар болотной мяты помогает успокаивать возбужденные нервы, а при родах у Прескоттов это очень полезно. Все до единой любительницы покричать. Две из трех девочек будут рожать весной, и я заранее в ужасе. Они у матери научились закатывать истерики.

В лесах сегодня тихо; я скучаю по мелодичному позвякиванию водяного колеса возле лесопилки. Колесо застряло во льду и не сдвинется до ледохода, так что работа Эфраима стала сложнее. Колесо приводит в движение длинные пилы, а без него Эфраиму и нашим сыновьям придется распиливать каждое бревно вручную. К тому же, поскольку река замерзла, мужу с мальчиками придется доставлять доски по суше, что долго и утомительно, и они каждый раз возвращаются измотанными и не в духе.

Вот уж повезло.

Я провожу пальцем по ярко-красной грозди ягод сумаха и вспоминаю, что не зря люблю эту тропу зимой. Зеленые ветки сосен и яркие ягоды потрясающе смотрятся на фоне снега – они наконец-то дождались возможности продемонстрировать свою красоту, заслужив ее тем, что пережили все остальные растения и деревья. Надо будет не забыть попозже сходить набрать ягод сумаха. Когда они спелые, из них выходит отличная приправа к мясу и овощам, вкус у нее слегка похож на лимонный. Думаю, Долли не прочь будет добавить немного к сегодняшнему жаркому. Но все ягоды я брать не буду – зимой их едят кролики и лисы.

Я замираю посреди тропы. Лиса! Надо не забыть рассказать Эфраиму о нашей странной гостье. Неужели это было всего несколько часов назад? Мне кажется, что с тех пор, как я вернулась домой, прошло очень много времени.

Вот что значит стареть, думаю я. Дни долгие, а годы короткие.

Но странная встреча с лисой до сих пор кажется мне каким-то знамением, присутствие ее чувствуется в воздухе, будто туман, который не рассеивается с полуденным солнцем. Эфраим не будет надо мной смеяться и не станет тревожиться. Просто, по своему обыкновению, кивнет и обдумает то, что я ему рассказала. Если дать ему достаточно времени, он, возможно, даже найдет ответ. У некоторых мужчин мысль летит прямо, как стрела, сорвавшаяся с тетивы. Они сразу пускают в ход логику, хватаются за простой вывод, их разуму не свойственно прихотливое течение. Но только не Эфраим. У него в голове сплошь реки и ручьи, и с таким способом думать мысль может завести куда угодно.

Он найдет ответ. Всегда находит.

Наша лесопилка стоит на самом берегу ручья Милл-Брук, на каменном фундаменте, именно там, где течение сильнее всего. Она большая – даже больше нашего сарая. На первом этаже полно места для хранения и сушки заготовленной древесины, плюс дополнительное рабочее пространство для Эфраима. Верхний этаж галереей тянется вдоль всей лесопилки, нависая над основным помещением. Оттуда все хорошо видно, и Эфраим сделал удобную лестницу наверх – она очень кстати, когда у нас собираются гости. Не заставлять же дам в длинных юбках карабкаться по приставной лестнице – трудно представить что-то более неловкое.

Несколько лет назад Эфраим пристроил к зданию широкую прочную платформу, нависающую над водой. Больше не приходится таскать доски вниз к ручью и стоять по колено в грязи, увязывая их в плот. Теперь он прямо с причала сталкивает их в воду. Они падают с ужасным плеском, но быстро выравниваются и начинают свой путь к реке Кеннебек, а потом в Хэллоуэлл, Фармингдейл и дальше на юг, через Бат на верфи в Бостоне и потом Бог знает куда. Мне нравится думать, что по Атлантике плавают корабли, сделанные из досок, распиленных моим мужем и сыновьями. Нравится думать, что мы что-то дали миру.

С другой стороны лесопилки, в укромном углу, находится большая деревянная выгородка; она прикреплена к наружной стене, но зайти туда можно только изнутри. Эфраим построил ее для Перси, сапсана, которого нашел птенцом пять лет назад. Я уже слышу, как Перси требует еды.

Я захожу внутрь, муж поднимает голову и улыбается.

– Здравствуй, милая.

Тремя широкими шагами он подходит ко мне и целует в ямочку между бровями. В молодости у него были черные волосы и глаза цвета летнего неба. Прямой валлийский нос и квадратный подбородок. Глаза и подбородок до сих пор все те же, что в день нашей первой встречи, но волосы поседели, а нос слегка искривился из-за одного подлого удара четырнадцать лет назад.

Он быстрым взглядом окидывает меня с ног до головы, удостоверяясь, что со мной все в порядке, потом говорит:

– Ты наконец пришла рассказать, что стряслось сегодня утром?

– Мозес ничего не сказал, когда приходил за Сайресом?

– Нет, а что?

– Значит, и насчет Ханны он с тобой не говорил?

Эфраим смеется.

– Нет. Но он готовится. Парни обычно сильно мучаются, пока набираются храбрости для такого разговора. Потихоньку созреет. Он задержался поболтать немного и постарался повидать Ханну хоть одним глазком, прежде чем уехать.

Я вспоминаю тело Джошуа Бёрджеса и то, как Мозес с утра мне помогал.

– А больше ни о чем не упоминал, пока был здесь?

– Только то, что ты расскажешь новости, когда вернешься, – с ухмылкой говорит Эфраим. – Я попытался на него поднажать, но он настаивал, что ты захочешь сама мне все подробности изложить. Так что тут может быть только один вывод.

– Какой?

– Чем-то ты заслужила преданность этого парня.

– Я заслужила?

– Чем-то его очаровала, наверное. С тобой бывает.

– Ничего подобного! Вообще-то большинству людей я не нравлюсь.

– Тебя уважают. Иногда, возможно, боятся. Это не одно и то же.

– Но на очарование никак не похоже.

– Ну, я-то считаю тебя очаровательной.

– Ты предвзят, – смеюсь я и испытываю прилив благодарности за то, насколько легче стало у меня на душе.

Эфраим весело щурится, так что из уголков глаз разбегаются морщинки, и я понимаю, что он старался поднять мне настроение. Наверное, когда я вошла в лесопилку, у меня темная туча над головой висела.

– А Мозес хочет ухаживать за Ханной, – добавляю я.

– Ну, это не новость.

– И теперь он смотрит на меня как на ворота, через которые должен пройти.

– А я думал, эта честь принадлежит мне.

Я фыркаю.

– Похоже, у нас с молодым Поллардом появилось нечто общее.

– И что же?

– Труп.

Снаружи в выгородке клекот становится все громче, слышно хлопанье больших крыльев.

– Перси проголодался, – говорю я, глядя на дальнюю стену и дверь в ней.

– Нельзя так резко менять тему, милая. Я все прекрасно расслышал про труп.

– Ну, твоя птица шумная, это очень отвлекает. Покорми Перси, и я все тебе расскажу.

Эфраим улыбается и идет к большому ведру, стоящему возле печи. Вытащив оттуда голой рукой извивающегося гольца, он открывает дверь в выгородку. Перси подскакивает к нему и вырывает рыбину прямо из рук. Сапсан красивая птица, с заостренными крыльями и длинным хвостом. Перья у него сверху голубовато-серые, а снизу коричневые в пятнышках. Белую грудку он распушил, голову повернул так, что видны черные пятна на ней, похожие на усы. Мне всегда казалось, что Перси смахивает на француза. И при этом довольно напыщенного.

Закончив с кормлением, Эфраим закрывает дверь, снова поворачивается ко мне и, скрестив руки на груди, ждет продолжения.

Я стараюсь не обращать внимания на доносящийся из выгородки звук разрываемой плоти. С чего начать? И как все объяснить? Я делаю глубокий вдох и расправляю плечи. Слегка разминаю шею, потом начинаю так, как мне кажется разумнее всего.