И чуждая, чужая мысль: «Что, если вселенная — лишь флуктуация вакуума?»

Признак развитого ума — умение наслаждаться идеей, не принимая ее.

Аристотель

У обычного человека есть сон и есть смерть. Для особых ценителей сюда же можно добавить наркоз. Эти состояния никак не отличаются с точки зрения ощущений внутри. Из смерти человек просто не возвращается. Но когда он засыпает, он же тоже не знает, вернется ли он. И вернется ли именно он?

У таких как я прыгунов, ступающих между мирами, ко всему этому добавляется состояние прыжка. Тоже не знаешь, очнешься ли ты, где очнешься, и ты ли это будешь.

В этом мире есть мое тело. В том, из которого я шагнул — его нет, теперь нет. По крайней мере в том виде, к которому я привык.

Но я ли это здесь? Глупый вопрос, конечно я — в этом сама суть «я». Задам вопрос посложнее. А я ли был там, в прошлом мире? И я ли буду на новом месте?

Такие размышления надо рубить сразу, с ходу. Не спрашивать, не задавать подобных вопросов. Или, если уж задавать, то идти еще дальше. Ты проснулся с утра — ты ли это? Точно, тот же самый, что прошлым вечером, перед сном? А год назад? Сейчас ты спустишься в метро и не уступишь место женщине, потому что устал, или знаешь, что устанешь, что тебе еще работать, — целый день на ногах, и надо экономить силы, да и поспать лишние полчаса не мешает, пусть и сидя.

Ты ли это?

Тот самый, что вскакивал с сиденья, чтобы уступить место не то, что женщине, да любому — мужчине постарше, девушке. Тогда ты был плодом хорошего воспитания.

Сейчас — воспитания рутиной.

Какая именно из этих личностей — ты?

В дебрях таких мыслей чувство самосохранения — очень хорошая вещь. Оно позволяет скрепить воедино то бесконечное множество разных людей, которые прожили твою жизнь от рождения до могилы. Ну еще, возможно, — у этих людей есть немного общих воспоминаний. Мало, но есть. Ты помнишь, что делал десять минут назад.

Но помнишь ли ты, что делал один год и десять минут назад?

Это двое разных «ты», у них разные воспоминания, совершенно, но они, почему-то, по эволюционной прихоти, считают себя одним и тем же человеком.

Голова болела, подташнивало. Я приходил в себя совершенно новым человеком, еще не вполне осознавая, какие части тела работают, а какие — отключены.

Еще не открыв глаза, первое, о чем я подумал — в каком именно мире нахожусь? Почему-то захотелось смены обстановки. Почему-то не хотелось открыть глаза и обнаружить себя умирающим на камнях с пробитой головой. Пробитой ничего не значащим в этом мире камнем.

Сначала я почувствовал каменную спину под спиной. Казалось, камни этого мира я могу опознать даже спиной. Затем, — лежанку из сушеных водорослей. Я столько раз спал на подобных лежанках, что не смог бы спутать ее ни с какой другой кроватью, матрасом, циновкой из других миров.

Я все еще был на берегу древнего океана.

Глаза открывать не хотелось, не хотелось возвращаться, не хотелось думать, не хотелось вовлекаться во что-то неприятное, что началось с камня в голову, и вряд ли могло продолжиться чем-то более соблазнительным.

— Глаза дергаются, — услышал я шепот. — Сейчас очнется. Дать ему по башке?

В шепоте слышался энтузиазм. Мне показалось, или шепот был детский? Это напугало меня еще больше, чем слова. Если взрослые разумны, рациональны, пусть их рациональность и заводит зачастую их куда-то совершенно не туда, то дети — да еще и дети, способные выбить из меня дух одним камнем? Такие дети меня пугали значительно больше взрослых.

— Дай ему воды лучше, — второй голос казался порассудительней. Девочка. — Пусть очнется.

Я мысленно выдохнул.

— Но топор держи наготове, — так же взвешенно и спокойно сказала девочка. — Дашь по башке ему если что.

Да, возвращаться в эту действительность не хотелось совершенно.

Я открыл глаза.

В глазах мальчика читалась неуверенность, какую именно руку применить. В правой был топор — скорее уж молот, каменный, как ни странно, на рукояти из рыбьей кости. В левой — железная чашка, видимо, с водой. Диссонанс между вещами сбил меня с толку, и окончательно добила его неуверенность.

Мог ведь и тюкнуть молотом. А мне сейчас многого не надо.

Я облизал губы и сглотнул, и тем самым вывел мальчика из ступора. Он поднес чашку и дал мне напиться. Потом сразу отдал чашку девочке и перехватил молот-топор обеими руками.

Я был даже не связан, но вряд ли справился даже с детьми. Голова гудела, как только я открыл глаза, в голову ударила боль. Она и не останавливалась, но до этого боль была где-то на заднем плане, я не успевал о ней подумать. Как только я открыл глаза и сделал глоток воды, эта боль, раскалывающая голову, вернулась.

Я охнул и постарался закрыть глаза обратно. Но трюк не помог, теперь, когда боль проявила себя, она уже не уходила.

— Извините, я не хотел, это случайно, — пробормотал мальчик. Такого ребячества даже я не ожидал. На вид ему было лет четырнадцать. — Вы кто?

Я поднес руку к голове, — шишка огромная, но крови почти нет.

— Я пришел с той стороны пустоши. Просто пришел. А вы-то кто? И что здесь происходит?

Крупной галькой из пращи мне залепил брат.

Думаю, не успел бы брат, таким же камнем мне бы прилетело и от сестры. И не факт, что снаряд от сестры я бы пережил. Она была и постарше, посильнее, и с пращой умела обращаться получше брата.

— Мы же не знали, откуда здесь люди то? Только эти… — сбивчиво объяснял брат. — Последний раз с той стороны пустоши кто-то приходил, так, наверное, и отца еще не было.

Мальчик замолчал, упомянув отца. Умерли их родители явно давно, но воспоминания о них был живы. Значит, меньше десяти лет назад, иначе парень, которому лет четырнадцать на вид, так бы не сбивался при упоминании отца.

— А Отшельник? — спросил я. Вообще, конечно, я бы предпочел не перебивать, потому что с рассказом о том, что у них здесь происходит, у ребят явно не складывалось, и окончательно их запутать я не хотел. Но не выдержал.

— Какой Отшельник? — пожал плечами мальчик. — Никто не приходил, вообще. Мы правда в рейде были с месяц как уже. Может, без нас кто приходил, не знаем.

— В каком рейде? — и вновь я сбил разговор.

— Ну в каком… Вдоль берега. Как эти прошли, мы регулярно смотрим на пустые стоянки вдоль берега, не появился ли кто новый. Чтобы не как в прошлый раз…

Я кивнул, махнул ложкой, вырезанной из рыбьей кости, предлагая продолжать, и зачерпнул варева. Рыбий суп был как никогда вовремя. Не хватало картошки, но ее в этом мире мне не хватало всегда. Как и лука. Надо признать, что выведенные здесь водоросли, сушеные, которыми сестра щедро посыпала суп, вполне сносно прикрывали это пробелы. Не знаю, кто и когда умудрился провести направленный отбор на пряные ароматы, но получилось неплохо. С нашей стороны пустоши таких водорослей я не встречал.

— Прыгуны все попрятались. Варвары быстро не вернутся. Дядя считает, что не вернутся. А Отшельник кто такой? Что умеет?

Хотелось спросить, кто такой дядя, где он сейчас. Где вообще люди. Но я сдерживался. Сумбурный рассказ мальчика не вносил ни малейшей ясности, но любые вопросы, во-первых, делали этот рассказ еще более запутанным. А во-вторых, я прямо чувствовал, как дети все время метались между желанием рассказать кучу всего и подозрительностью в сторону незнакомца.

С учетом ситуации, возможно чуть ли не первого дружелюбного незнакомца в их жизни.

Сестра подлила суп, просто наклонив над моей тарелкой глиняный горшок.

— Черпаните рыбы, — тихо сказала она.

Я послушался, зацепил гущи со дна и продолжил есть

Голоден я не был, но суп был действительно вкусным, я бы даже сказал, животворящим, потому что головная боль отступала с каждой ложкой. А еще было заметно, как ребята успокаиваются, когда я ем.