Гаврила выскочил из толпы народа и с криком:– Ах, ты рыло свиное, – ударил Фому наотмашь по уху кулаком, да так, что тот с ног свалился.

Анохин почувствовал волком кровь и сыграл на публику криком:

– Бей их мужики, голодранцев Питерских. Всё по отбирали! Работать не хотят, а нас обирают. Креста нет на них и бабы у них общие! Бей красно-пузых!

Толпа из местных кулаков и их работников набросилась на Тимофея и Гаврилу и не столько били их из-за тесноты, сколько мутузили.

***

Старший патруля у переезда, завидев «бучу», вскинул винтовку и скомандовал своим:

– Примкнуть штыки.

Два солдата тут же выполнили приказ и, примкнув штыки к дулам винтовок, передёрнули затворы и пошли к ревущей толпе.

Старший патруля закричал:

– А, ну, прекратить драку!

Крик его слился с ругательствами кулаков и не дал никакого результата и тогда Старший патруля скомандовал своим бойцам:

– Поверх голов, огонь.

Три ствола трещоткой выстрелов возымели действие над толпой. Все остановили свои движения, замерли. Старший патруля, продолжал:

– Это что за контрреволюционные выпады? Разговаривать долго не будем, шлёпнем на месте, даже к стенке не поведём. Следующий залп на поражение. Понятно излагаю?

Толпа понятливая была, разошлась. Лучше гроши в кармане, чем пуля в голове. Время такое было, как говорил поэт Маяковский «ваше слово товарищ маузер». Старший патруля подошёл к Метсиеву и строгим голосом спросил:

– Ты чего тут глотку дерёшь? Путейца обидел, инвалида. Что молчишь, морда кулацкая?

Метсиев овцой прикинулся, приложил руки к своей груди, лепетал:

– Что ж мне теперь смотреть, как к дочери моей пристают? Тепереча при Советской власти, я, значит, заступиться права не имею за дитя своё родное?

Денис стоял, испугавшись патрульных, утирал рукой свой разбитый нос. Анна зашла за спину Тимофея, ухватилась рукой за его пальто. Один из патрульных кивнул головой в сторону Анны, спросил у Метсиева:

– Эта, что ли дочь твоя?

Метсиев играл хорошо роль заботливого отца, змеюка был ещё тот и, кивая головой, плакался: – Она самая, что ни есть родная, – затем он, пустив слезу и промямлил дочери: – Анечка, доченька моя, подойди родненькая к батюшке своему.

Анна с дрожью в голосе ответила:

– Спасите меня. Упаси Господи от отца такого. Не пойду я к извергу этому.

Тимофей, понимая положение дела, жёстко и уверенно произнёс, подводя ситуацию к финалу, врал, не моргнув глазом:

– Нюра она, Аркадьева, жена моя и никуда она, без ведома моего, не пойдёт, а это отец её кулак недобитый, хотел жену мою назад к себе забрать.

Тимофей, ковыляя, пошел, рука об руку с Анной в сторону паровоза, за ним пошёл машинист Гаврила.

Остатки любопытных зевак, разбрелись по сторонам, а Метсиев стоял с сыном своим Денисом и, глядя в след Анне и Тимофею с лютым злорадством произнёс:

– Нашли друг друга, хромой и глухая.

1920 год. Лето.

Солнце пряталось за лес, устало склоняло голову на пушистые лапы елей, смотрело на белянки домов перед сном, пряталось на ночь на отдых, раздувая свои щёки, отдававшиеся красным закатом по небу, ещё не ночным, но уже с блеском первых звёзд. Сумерки окутывали дома, в которых зажигались, тусклыми огоньками печали керосиновые лампы.

Купол церкви возвышался над селом Студёное, сиротливо, без креста, с надписью на воротах храма «Сельский клуб», где, напротив, над крыльцом Сельского совета смеясь, играло кумачом крови знамя свободного Пролетариата.

В третьем доме от леса света было много, в доме играли свадьбу. Во дворе кухарили три женщины у летней кухни под навесом, где на печке голландке докипал в чугунах картофель и на двух сковородах шелестели жиром гуси.

В самом доме, за длинным столом сидели селяне на двух лавках, поставленных вдоль стола с обеих сторон. За торцом стола на двух старых стульях сидели жених и невеста.

Свадьба была простая. Народу на ней было ровно столько, насколько было угощения. Народ на ту пору ещё в разброде жил. То красные, то зелёные, ну, в общем, полная цветовая палитра по лесам и дорогам растекалась. Не было толкового единства во мнениях относительно с кем продолжать своё существование этому народу.

Советская власть приняла кумач красным цветом своей победы и цеплялась своими мозолистыми руками за всё, что можно было удержать при себе. Вот и свадьбу справляли все одного цвета, Красные. Народ не жировал, но вот гусей экспроприированных у зажиточных мирян из зареченской деревни приобщили к празднеству с большой радостью. И самогон из той же кубышки относившийся к вещественным доказательствам незаконного варения спиртного лился без остановки, без зазрения совести. Народа было тринадцать человек, все свои и по духу и по социальному положению.

Жених Аким, сока лет отроду, претендовал на должность председателя колхоза только организованного, при помощи Советов в селе. Фигура для всех на ту пору была значимая. Сам он был худощавого телосложения, по натуре добрый, но самое главное его качество, хозяйственный.

Невеста его Марфа, молодая, сдобная телом, краснощёкая, по характеру стерва, моложе Акима на двадцать годков, вовремя поняла, откуда ветер дует и к какому двору прибиться. Марфе было всё равно, что Аким только иногда, по состоянию своего здоровья, забрасывал на неё своё усталое от забот житейских тело.

Марфу это не печалило. Охотников до её пышных форм было много. Марфу, втихаря охаживал Тимоша, выступавший на их свадьбе гармонистом, но бескорыстно отдавший свою полюбовницу бывшему Красному командиру.

Три кухарки внесли в дом на блюдах картофель и гусей, растерзанных на куски рачительными женщинами. А по центру избы скромно обставленной, плясали Андрон со Степанидой под гармонь Тимохи.

Андрон, тучный сорокалетний дружок закадычный Акима выделывал ногами кренделя, царапая деревянный пол подковками, набитыми на сапогах. Котом смотрел на Степаниду, раскрасневшуюся от пляски. Степанида плясала с задором, тряся своей грудью ещё, пуще, приметя масленый взгляд Андрона на своей груди.

Гармонист Тимоша, сидел на краю лавки со стороны невесты, слегка накренившись на бок, наяривал на гармошке, растягивая меха, втягивая дым махорки самокрутки, прилипшей в углу его рта, одетый в красного цвета рубаху, с картузом на голове, с приколотым красным бантом к козырьку, из-под которого торчал соломенный чуб. Рядом с ним сидел Косарь, мужик сельский, та ещё тварь завистливая и вашим и нашим, лишь бы живот набить.

Степанида уже, как с четверть часа топотала ногами, и уморила Андрона с Тимохой. Частушки так и лились из неё, как из родника природного вода, нескончаемым потоком:

– Про любовь мне пел Тимошка до восхода зарева. Сердце теребил гармошкой, рвал меха, наяривал.

Аким втягивал носом запах гуся, предвкушая хорошую закуску. По его сторону рядом сидел с женой своей Лукерьей дед Матвей. По возрасту, он с женихом был одногодка, но носил бороду длиннющую, за это и прозвали его в селе дедом. Сам он был из крестьян, по натуре своей любил выявлять в людях недостатки жизненные, подмечал всё и высмеивал. Ядовитая натура была у него, но Советскую власть он любил. Он при дружке своём Акиме, будущем председателе уже завхозом пристроился в правлении.

Справа от деда Матвея сидела вдоль окна сорокалетняя вдова, тётя Глаша и рядом с ней на скамье у открытого окна улыбался Силантий, потомственный лесоруб. Медведеву Силантию только исполнилось двадцать лет, а он уже успел поучаствовать в штурме Зимнего дворца в Питере, повоевать и, вернувшись в своё родное село, претендовал на должность бригадира лесорубов.

Силантий был обаятельный, высокого роста, «Косая сажень в плечах», силы необыкновенной парень. Отец его, лесоруб научил Силантия сызмальства валить деревья так, что равных ему в этом деле не было во всей округе. Характером отличался он спокойным. Курить он не курил, и пить особо самогон себя не заставлял. С девчатами был робок и думал только о работе. Хотелось ему из нужды тягучей вылезти. А тут на тебе, Советская власть и флаг в руки. Силантий расстегнул пуговицы на гимнастёрке.