***

Стемнело.

Никифор очнулся, открыл глаза и Петров тихим голосом проговорил ему:

– Жив. Ты командир не держи на меня зла. Главное ты жив. Я тебе там ничем не смог бы помочь.

Никифор улыбнулся, скривив от боли губы, приподнялся на локте. Петров помог ему сесть, поддерживая его в спину.

Сильный был Никифор. Петров дал ему напиться воды из ведра и сел на солому рядом с командиром, обняв его за плечи.

– Ну, ты как себя чувствуешь? – не к месту задал вопрос Петров, видя израненное тело Никифора.

– Хорошо я себя чувствую, лучше, чем покойник в гробу, хотя бы говорить могу. Ты мне лучше ситуацию обрисуй, – стонал Никифор.

Петров оживился, начал говорить на ухо Никифору приглушённым голосом:

– Стережёт нас не казак, солдат. Щели в двери руку просунуть можно. Замка нет, только засов с той стороны. Сидит рядом с дверью на чурбаке и не спит зараза, курит часто. Беляки успокоились. К часовому подходили казаки, слышал я, хотят за Макара посчитаться с нами, ну которого ты рубанул, когда удирал.

– Я не удирал, а с боем прорывался сквозь ряды противника, – ответил задетый словом Никифор.

Петров замахал руками в знак согласия, лишь бы командир не нервничал:

– Да, я это и хотел сказать, когда ты с боем убегал от противника, а я всю обстановку запомнил.

– Послал мне Бог ординарца, – спокойным тоном проговорил Никифор.

Петров, состроив обиженную гримасу лица, продолжил:

– Причём здесь Бог? Меня вы сами к себе назначили ординарцем, – перешёл на вы Петров, – да и в Бога вы не веруете.

– Кто тебе сказал, что я не верую?– спросил Никифор.

– Так партия и сказала, что только Красный командир для бойцов и царь и Бог.

– Пустомеля ты, – сплюнул Никифор.

– С чего я пустомеля? Может быть, у меня тактика такая была. Я знал, что сорвётся побег с боем сквозь ряды противника и сберёг основные силы нашего отряда, то есть меня.

Никифор засмеялся, отдаваясь из лёгких кашлем с кровавой слюной, затем приказал:

– Значит так. На дворе уже темно. Казаки точно в ночь придут к нам, могут и порешить нас, от злобы за своего дружка. Помоги мне встать.

Петров молча, помог встать Никифору на ноги. Командир постоял немного, размял ноги. Видно было, что он превозмогал свою боль в теле. Затем Никифор медленно подошёл к двери и посмотрел на улицу сквозь щель досок.

Часовой достал кисет, вынул из него полоску бумаги и начал сворачивать цигарку. Никифор отошёл от двери, прислонился спиной к стене. Петров встал рядом с ним и спросил:

– Ну, что, как прошла разведка?

Никифору было смешно, он не мог понять дурак его ординарец или хитрый. Вроде парень служил исправно, но при всём этом иногда вёл себя непредсказуемо.

Никифор говорил шёпотом:

– Ведро сейчас на бок завалишь, сядешь на него и сомнёшь. Понял?

Петров вылил оставшуюся воду из ведра, сел на него и смял, потом взял за ручку и поднёс его Никифору со словами:

– Задание выполнено товарищ командир.

Никифор, как смог ухмыльнулся, взял за ручку ведро и подошёл к двери сарая.

Часовой курил, смачно затягиваясь самосадом. Никифор посмотрел через щель в двери на часового и вполголоса обратился к нему:

– Послушай браток…

– Тебе чего надобно? – ответил грубо часовой.

– Мне бы по нужде сходить, – конючил Никифор.

– У вас там ведро стоять должно для нужды вашей, – ответил часовой.

– Что и пить и справлять нужду в одном ведре?– удивлялся Никифор.

– Как угодно тебе, так и делай. Хватит разговоры разговаривать, – сказал часовой.

– Да это разве ведро? Сам посмотри смятое, как блин. В него не только по нужде не сходишь, даже плюнуть нет возможности, – не унимался командир.

– Можешь справлять свою нужду на пол, недолго вам осталась, не велено с вами разговаривать, – злясь на Никифора, заладил часовой.

– Ну что теперь лопнуть что ли? – натужено, произнёс Никифор

– Прекратить разговоры, – закончил часовой.

Петров подошёл к двери, заглянул сквозь щель досок на улицу. Часовой положил руку с цигаркой на колено, выпустил струйкой дым вверх, прикрыл от удовольствия глаза. Петров жестом показал отойти в сторону Никифору, а потом расстегнул свои штаны и от души опорожнил содержимое своего мочевого пузыря на цигарку часового сквозь щель в двери.

Часовой вскочил и выругался злобно:

– Ах ты, язва, да я тебя сейчас прикладом то по зубам…

Часовой открыл засов двери сарая. Никифор встал сбоку от двери, держа за ручку смятое ведро. Часовой распахнул дверь и замахнулся прикладом на Петрова.

Тот в свою очередь прикинулся испуганным и попятился спиной от часового, закрывая лицо руками.

Часовой вошёл в сарай со словами:

– Ах ты, пакостник.

Никифор наотмашь ударил часового по лицу ребром смятого ведра, да так, что белогвардеец не смог даже «ой» сказать, а просто завалился на солому. Петров затащил недвижимое тело вовнутрь сарая и прикрыл дверь.

***

Весь город спал под ночным покрывалом. Вокруг штаба лишь тявкали собаки и порой были слышны подвыпившие крики казаков. Петров, переодетый в форму белогвардейского солдата осторожно выглянул из двери сарая, махнул рукой Никифору. Никифор вышел, тяжело переступая ногами и под покровом ночи они, неспешно прошли кустарником вдоль сарая, покинули расположение Белогвардейского войска.

1920 год. Лето.

Открытый экипаж, запряжённой серой в яблоках парой лошадей двигался не спеша по едва заметной накатанной дороге вдоль кромки леса. Правил ими кучер Гордей, холоп барина Анохина, долговязый, крепкий на вид молодой парень.

На заднем сиденье по ходу движения развалился барин Анохин Егор Кузьмич. Лицо его откровенно рисовало картину всех его пройденных пороков. Решил он жениться в свои шестьдесят лет, надеясь, что даст ему судьба наследника и жену хозяйку. Советская Власть добралась тогда уже и до Урала, и Егор Кузьмич понимал, что в итоге отберёт у него всё новая власть, как бы он не сопротивлялся. Не глупый был.

Когда в доме есть жена под старость-то и жить-то легче самому. Золотишко он на «чёрный день» для себя схоронил в месте затаённом, но без хозяйки трудно обходиться под старость. Платить, кому-то за заботу о себе не хотелось, так, что лучше всё сразу в одном желанье решил он приобрести.

Напротив него сидел его ключник Лазарь, по возрасту, как пень старый, но шустрый до жути. Говорливый был и хитрый, но служил барину исправно, хоть и подворовывал по-тихому у него. С Лазарем сидел рядом Фома, вёл на гармошке музыку тихую и мелодичную.

Анохин поковырял в своём носу мизинцем и выдал Лазарю мнение:

– Сомнения меня берут Лазарь, а как вдруг Анна своенравной окажется?

Лазарь говорил, как поп на распев:

– Нет, Егор Кузьмич, она смирная, набожная. Всё больше молчит, но девка она работящая. Вам такую и надобно хозяйку, чтобы за домом приглядывала, да меньше о нарядах думала. Возраст всё-таки у вас солидный, о наследнике подумать в самый раз.

– Да, что-то я время упустил, загулял. Теперь свататься, как-то не очень удобно. Староват я для этого дела,– грустно произнёс Анохин.

– Да вы ещё в соку Егор Кузьмич. Я ваше сомнение понимаю. Тревожно сейчас в дом к себе привести чужого человека. Народ нынче своевольный стал. Революция эта всех людей с панталыка сбила. Горлопаны из Питера и к нам добрались. Отобрали всё добро у людей, что век наживали,– усердствовал Лазарь.

Фома встрял в разговор с ухмылкой на веснушчатом лице:

– Но наши-то им тоже задницу надрали так, что Большевики теперь, ходят, оглядываются.

– Работать не хотят босяки. Сподручнее на чужой каравай рот раззявить, – подчеркнул Анохин.

Фома, как пёс чувствовал дых хозяина и заголосил частушку, сменив музыку:

– Коммуняки спать ложатся, меж собою баб кладут, чтоб стыдом не облажаться образами печку жгут. Бабы общие плодятся, дети общие растут. Революцией гордятся, что посеют, то пожнут.