Немного отступлю от рассказа. Когда я начала записывать эти истории, увидела сон. Мне приснилась соседка по дому в Павловске тетя Катя. Приснилась и говорит – напиши про меня тоже. Я удивилась, а потом подумала, почему нет? Потому напишу о ней и о других уже ушедших знакомых и даже не очень знакомых людях. Вдруг это им чем-то поможет? Или просто будет приятно. А заодно еще раз вспомню, как мы жили в Павловске. Прямо с самых первых своих воспоминаний.

Наша семья в то время вела кочевой образ жизни. Я родилась в Павловске, но вскоре оказалась в Архангельске, потом в Кирове. Папа служил в тех местах, а мама с детьми следовала за ним. Но летом мы всегда возвращались в Павловск, и бывало, что мама оставляла меня бабушке на какое-то время. Дом, где мы жили, я запомнила очень хорошо. Он стоял на улице Басенко, в самом центре города. Раньше я считала, что Басенко – это какой-то революционер, как и прочие многочисленные деятели революции, давшие в Павловске названия улицам. Но он оказался инженером-аэрологом, специалистом по аэростатам, при испытании одного из которых разбился – почти как Икар. Дом был деревянный, двухэтажный, и был довольно плотно заселен. Когда мои родственники вернулись из Латвии, куда их увезли немцы, оказалось, что комната, в которой они жили до войны, занята. Сначала они ютились в каких-то бараках, но потом получили жилье здесь, на Басенко. Им дали комнату на первом этаже, окна выходили прямо на улицу, на растущие вдоль нее большие березы – я их хорошо помню. Комната была просторной, поэтому ее разделили надвое перегородкой, у входа стояла высокая круглая печка. Почетное место в ней занимала бабушкина швейная машинка. Это была еще не та, о которой уже писала, не цивильный «Веритас», спрятанный в деревянной тумбочке, а допотопный «Зингер», весь из кружевного металла, с большим колесом и широкой педалью. Чтобы привести в движение систему, на педаль надо было давить ногой. Сидя на ней, я подробно изучила весь механизм.

У окна располагалась широкая тахта с подушками, вышитыми буйными разноцветными цветами, на подушках валялся кот Тига. Тига был уже старый, многомудрый и потому снисходительно терпел мои приставания «поиграть вместе». А самое первое, что я вообще помню, это вид из коляски. Я сижу в ней и смотрю, как крутятся колеса. Низкая такая коляска, по фасону того времени.

Наша кухня была общей с той самой тетей Катей. Она была маленькой, тесной, на широкой дровяной плите стояло несколькими керосинок. Кто нынче знает, что такое керосинка? Но я их помню отлично, мне нравилось смотреть, как их зажигают, а еще я ходила со взрослыми в керосиновую лавку, которая располагалась неподалеку от дома на берегу небольшого пруда с одноименным названием. Лавку давно закрыли, а пруд так и называется Керосинка. Эти походы оставили у меня самые приятные воспоминания. Мне почему-то очень нравился керосиновый химический запах, нравилось смотреть, как продавщица зачерпывает его ковшиком и заливает в специальные цилиндрические емкости. Я смотрела и думала, вот когда вырасту, приду сюда работать, буду разливать керосин.

И еще немного про соседей. Тетя Катя была худенькой, темноволосой, не очень общительной, и жила совсем одна. Меня отправили к ней в тот день, когда умерла бабушка Груша, я помню ее узенькую, скудно обставленную комнатку. Дело было зимой, бабушка Груша собралась пить чай и упала. Ей было восемьдесят семь лет.

Больше всего бабушка, та, которая Анна, – а то в бабушках можно уже запутаться – дружила с тетей Лёлей. Не путать с Лелей! Лелей или Лелькой мы звали Веру, мамину сестру. А Лёля была соседка со второго этажа, красивая веселая блондинка. У Лёли была дочь Галя, которая со временем превратилась в еще более красивую блондинку. Бабушка шила им обеим наряды, и они смотрелись в них обалденно. Еще была тетя Люба Финикова, у нее было двое сыновей чуть старше меня, двое веселых хулиганов, с которыми мы играли во дворе. Люба была медсестрой и иногда делала мне уколы, когда папа с Верой почему-то не могли, только делала их очень больно. А папа и Вера делали уколы вообще незаметно. Я на своей собственной попе все это испытала. Сейчас думаю, что-то они подозрительно часто делали мне уколы. Похоже это им просто нравилось. Или медицина была другой? Чуть что, сразу бросались колоть антибиотики или витамины. Еще помню тетю Раю. Когда бабушка Груша умерла, ее попросили понянчиться с маленьким Сережей. Рая согласилась, но Сережа ее боялся, плакал, и от ее услуг пришлось отказаться. Тетя Рая и правда была страшновата. Маленькая, сморщенная, с узкими злобными глазками, хотя, по слухам, внутри очень добрая. Других соседей помню смутно.

Еще расскажу о Вере, нашей Лельке. Когда мне было года четыре или пять, она училась в Первом медицинском и однажды взяла меня с собой на занятия. Там я впервые увидела заполненную гомонящими студентами учебную аудиторию, просторную, с деревянными скамьями, амфитеатром уходящими высоко вдаль. Лелька держала меня за руку, а ее подружки по очереди наклонялись ко мне, улыбались и спрашивали, что это за детеныш. Мне в той аудитории очень понравилось, я почувствовала значительность этого места и какую-то наполненность, хотя и была от горшка два вершка. Теперь понимаю, что это был так называемый «запах» науки, та густая намоленная атмосфера, которая всегда чувствуется в таких научных местах. Ее ни с чем не спутаешь.

Вера поступала в первый медицинский три раза, но своего добилась, стала врачом. Еще у нее был приятный голос, и они с подругами, когда те приезжали в Павловск, часто распевали студенческие песни, а заодно учили им меня и Сашку, с которым мы все детство играли вместе. Песни были разного содержания, в том числе про медиков. Больше всего мне нравилась та, в которой фигурировала санитарка, звать Тамарка, с большою клизмою в руках, и особенно куплет, в котором «я весь израненный лежу, весь в прыщах». Мы с Сашкой дружно подпевали тетушке и ее подружкам. Еще мы пели «Когда качаются фонарики ночные», особо налегая на «я никого уже ни в силах полюбить», «Таганку», про Жору с макинтошем и прочее в том же духе.

Но нашим коронным выходом был «Белый пароход»

Мы вставали с Сашкой рядком, оба серьезные, и заводили тонкими голосами:

Пели с душой, старательно выводили мелодию, хотя весьма отдаленно представляли себе, что за драма разворачивается в этом произведении, повествующем о похождениях предприимчивого турка «с глазами как изюм» и некой одиноко путешествующей дамы. Тетка с подружками, глядя на нас, откровенно веселились.

Для чего нужны дети? Известное дело, чтобы взрослые потешались.

Тетушка звала нас с Сашкой Цыпленок и Розочка. Так в фильме «Призрак замка Моррисвиль» звали двух хулиганов. Розочка к Сашке не прилипла, а вот Цыпленок ко мне привязался, и я надолго стала Цыпой. Когда вспоминаю об этом, мне приятно. Давно меня так никто не называл.

Следующим нашим семейным путешествием-паломничеством стала поездка в Тбилиси и Ереван, на родину папы. Папа родился в Краснодаре, но все его близкие и дальние родственники жили в Грузии и Армении, и потому его историческая родина и настоящие корни находились именно там. В те края мы и отправились ровно через год после того первого, северного путешествия. Отправились, как всегда, вчетвером, родители и дети, как ездили потом много лет, пока мы с братом не подросли и не пожелали путешествовать самостоятельно.

А тем летом мы всей командой погрузились в поезд и двинули «на юг». Путешествие получилось длинным, и сама дорога оказалась отдельным приключением. Я уже говорила, что папа служил в разных далеких гарнизонах, и мы привыкли к частым разъездам, пассажирским поездам, вагонам, машинам. Я, например, хорошо помню газик цвета хаки с красным крестом на боку, из которого выпрыгивал папа, когда встречал нас с мамой у поезда. И поезда мне очень нравились. Там в тесном купе уютно, как в маленьком домике, все пьют из чай из стаканов с подстаканниками, и еда там вкуснее, чем дома, и можно лежать на верхней полке и долго-долго смотреть в окно. В том нашем южном путешествии я от него почти не отлипала. Сначала смотрела, как за стеклом проползали наши северные пейзажи, чуть блеклые и промокшие. Но потом картинка поменялась: объявилось солнышко, вагон налился теплом, разогрелся, а за окном объявились незнакомые до того дома и деревья, и даже лица людей на платформах стали другими. Иногда поезд останавливался на больших станциях, и тогда в вагоны набивались громкоголосые веселые бабки. Они с трудом протискиваясь по узкому коридору, волоча с собой объемистые корзины, и продавали оголодавшим пассажирам вареную картошку, соленые огурцы и горячие пирожки. Все вокруг радовались, балагурили, и чувствовалось, что праздник «моря и юга» уже совсем близко. А когда за окном показались ряды пирамидальных тополей, стало понятно, что настоящий юг рядом, прямо здесь, за окном. Раньше так и говорили – поедем на «юг», имея в виду не только направление, но и конкретно эти благословенные теплые края. А когда по правому борту раскинулось долгожданное море, мы дружно возликовали и остановились на недельку в Гаграх, чтобы покупаться там и позагорать. Не могли же мы просто так проехать мимо моря.