Как-то утром крайне недовольный Михаил, один из братьев Саар, принялся ворчать: «Безобразие, что эта рыжая себе позволяет, явилась и утащила мой валенок!»
Он был искренне возмущен.
Рыжая – это Мария или, как ее звали дома, Марика, младшая из бабушкиных сестер. В то время она была еще девочкой, подростком и особенной красотой, мягко говоря, не блистала. А Миша был уже весьма интересным молодым мужчиной. И он возмутился, что какая-то пигалица позволяет себе в его адрес такие хулиганства. Но Михаила уверили, что быть такого не могло, потому что Марика всю ночь мирно спала в своей комнате. Через несколько лет они, понятное дело, поженились. Эту историю бабушка приводила мне в пример в качестве подтверждения того, что гадание это вам не просто баловство, а вполне серьезная вещь.
Расскажу немного о бабушкиных сестрах. Я запомнила их уже немолодыми солидными дамами. Между собой они были похожи мало, но все с характером, статью и изнутри какие-то очень прочные. Все прожили долго. Бабушка и Валентина были высокими осанистыми дамами – обе удались в мать, а более миниатюрные Александра и Мария пошли в другую породу. И бабушку, и Валентину было всегда видно и слышно издалека, они были артистичны и с удовольствием работали на публику. Две другие сестры казались более тихими. Самой кокетливой и воображалистой была Валентина – всегда в кудряшках, в нарядах, губки бантиком. «Фик-фок на один бок», – ехидничала по этому поводу моя более строгих правил бабушка. Иногда мы ездили к тете Вале на Кирочную, где она жила в большой коммунальной квартире. В то время это была улица Салтыкова-Щедрина, но все упорно называли ее Кирочной. Сейчас, наоборот, улица опять стала Кирочной, но многие зовут ее на советский лад – Салтыкова-Щедрина. Вся ее комната была тесно заставлена мебелью, многочисленными этажерочками, полочками, столиками, а в красном углу располагался внушительных размеров старинный резной буфет, наполненный безделушками, из которых мне больше всего нравился китайский болванчик, кивающий из стороны в сторону круглой фарфоровой башкой. Я каждый раз вспоминаю эту комнату, когда пересматриваю фильм «Антон Иванович сердится». Там в похожей комнате живет со своим подкаблучником-мужем примадонна музкомедии Ядвига Валентиновна. Помните, к ним домой приходит горе-сочинитель Керосинов с опусом «Она, она, волнует без вина»? В этот момент я и вспоминаю тети-Валину комнату и ее саму, так похожую на ту капризную, коварную, но чертовски обаятельную Ясю.
У тети Вали обитали две маленьких крикливые собачки породы японский хин: не первой молодости мамаша Буся и ее сынок Хентик. Собачки были балованные, нервические, все время суетились и норовили кого-нибудь цапнуть, но мне все равно нравились. Тетя Валя и ее дочь Ляля проводили значительную часть своего времени, добывая для обожаемых крошек в условиях советского дефицита самую свежую «печеночку и сметанку». Собачки вносили некий переполох в общение, поскольку бабушка беспокоилась, чтобы они меня не покусали, а тетя Валя волновалась, как бы я случайно не навредила ее ненаглядным песикам. В результате меня к ним не подпускали, и это было обидно, потому что взрослые разговоры слушать неинтересно, а собаки мне нравились любые, даже такие заполошные. Еще у тети Вали был муж, дядя Вася, весьма представительный мужчина. Тетя Валя сильно переживала, что он «ебетик», то есть диабетик, и жаловалась всем, что здоровье его нехорошо. Тетка моя Вера, слушая эти речи, неизменно давилась со смеху, однако исправно его лечила, как, впрочем, и всех остальных близких и дальних родственников.
Про Марию я знаю мало, только то, что в блокаду она потеряла мужа, того самого Михаила Саара, и одного из сыновей. Второй сын, Сергей, остался жив. Иногда они приезжали к нам в гости в Павловск.
Но больше всех у нас в семье любили Александру, тетю Шуру или Шуреньку, ту самую носительницу фирменного семейного имени. Про нее мне запомнилось много всего интересного. Вот, например, такая сценка. Мы все вместе живем в Павловске, и как-то вечером бабушка, окинув строгим взором собравшихся за ужином домочадцев, решительно объявляет: «Завтра приезжает Александра!»
После чего дрогнувшим голосом скосив глаза куда-то вбок, добавляет: «С ночевкой!»
Все обреченно вздыхают.
Дело в том, что наша любимая тетя Шура всем была хороша, кроме одного – она храпела. Ее ночевка означала долгую бессонную ночь, наполненную звуками яростного львиного рыка. Как в саванне.
Зная это, я пыталась лечь пораньше и заснуть, «пока не началось», но тщетно, сон не шел, и вскоре Шуренькин храп настигал меня, предусмотрительно запрятанную под толщу подушек и одеял. Поначалу звук шел тоненько и слабо, обманывая своей хрустальной хрупкостью, но потом набирал мощь и оглушал в финале руладой, подобной раскатам весеннего грома. За этим следовало несколько секунд тишины, и все повторялось вновь. К утру все обалдевали и выползали к завтраку, охая и кряхтя, только Шуренька просыпалась свежей и бодрой, как огурчик. Но мы все равно ее любили, такой она была доброй, уютной и теплой. И она всех нас любила.
Тетя Шура была небольшого роста, плотненькая. Лицо у нее было широкое и простое, покрытое морщинами, на переносице – глубокая вмятина. В ранней молодости она пострадала – какой-то незнакомый дядька в толпе случайно ударил ее чемоданом и сломал нос. Но Шуренька не огорчалась.
– Да, – говорила она, – нос у меня подкачал, зато ножки – хоть куда.
И она, сидя на диване, вытягивала перед собой аккуратные коротенькие ножки, болтала ими в воздухе, подтягивала простые, в резиночку, чулки и покручивала из стороны в сторону маленькими ступнями – любовалась. На голове у Шуреньки была неизменная круглая гребенка, которой я в детстве расчесывала ее прямые густые, коротко остриженные волосы.
Когда тете Шуре было восемьдесят, она любила повторять: «Эх, мне бы шестьдесят!» И мечтательно закатывала глаза. В ответ мама всплескивала руками – ну почему шестьдесят? Это же так много.
– Нет-нет, – Шура не соглашалась, – в самый раз, это очень хороший возраст.
Шура потеряла всю свою семью. Ее старший мальчик, Валентин, умер от аппендицита еще до войны. А во время войны, в блокаду, умерли муж и двое младших детей. Как она могла жить после этого? Не знаю. Знаю только, что она всю жизнь работала в яслях с маленькими детьми и почти до самой смерти сдавала кровь. Когда я ее спрашивала: «Ну, зачем тебе это надо, тетя Шура?» – она просто не понимала меня и только повторяла: «Ну как же, у меня очень хорошая кровь, я же могу». И смотрела удивленно: «Если могу, почему нет?» Тетя Шура жила в небольшой светлой комнатке в коммуналке на Шателена, там всегда было чисто, уютно, всегда был готов обед из трех блюд, всегда вкусный. Когда родилась Аня, Шуренька полюбила ее изо всех своих сил. Мы часто приходили к ней в гости, или она к нам приходила, и обе красотки, старая и малая, были счастливы. Однажды так разрезвились, что Анечка выхватила у Шуры изо рта вставную челюсть и побежала, радостно размахивая добычей. Шуренька со смеху чуть на пол не повалилась. Так и развлекались. Однажды, уже после ее смерти, я увидела ее во сне. Тетя Шура шла по коридору института гематологии, где я в то время работала, и заговорщицки мне подмигивала. Что-то она там такое делала, как донор с большим стажем, в тех специфических пространствах.
Недавно мне пришла интересная информация от моей однокурсницы и, как мы и подозревали, дальней родственницы Лены Летицкой. Лена провела генеалогические исследования, и ей прислали запрошенные из архива документы, из которых следует, что «Личный почетный гражданин Александр Иванов Летитский 5 февраля 1889 г. в возрасте 36-ти лет венчался с дворянской дочерью сельца Якино Клавдией Александровой Панфиловой, 25-ти лет». Весьма вероятно, что эта Клавдия приходилась сестрой моей прабабке Агриппине. А то самое Якино располагается как раз рядом с уже упомянутым Хлебаевом. Так что я получила неожиданный привет издалека, из тех времен. И мне стало приятно, что неведомая прежде Клавдия и ее муж проявились из небытия в нашей нынешней жизни.
