Ко времени этой поездки мне исполнилось девять лет, я чувствовала себя вполне взрослой, хотя и выглядела при этом довольно сомнительно. Вот, например, одна из фотографий той поры. На фоне моря и гальки позирует детеныш. На голове детеныша красная в белый горох панама, на физиономии – довольная улыбка. Далее следуют выпирающие стиральной доской ребра, тощие ручки, голенастые ножки, на поясе – резиновый круг в виде осьминога – это я иду купаться.
Рассматривая фотографию, я каждый раз спрашивала маму: «Что же вы, родители, с ребенком делали? Не кормили, что ли? Натуральный же скелет!»
Матушка в ответ бурно вскипала и, заикаясь от возмущения, выдавала: «Да ты же ничего не ела! Ни-че-го!»
Судя по рассказам очевидцев, у меня действительно были проблемы с аппетитом, и я так замучила этим своих родственников, что, даже повзрослев, все еще выслушивала от них упреки по этому поводу. Понимаю, наболело. Моя дочь впоследствии вела себя аналогичным образом, так что я все осознала. Тетушка со свойственной врачам прямотой вообще называла меня глистой во фраке или бледной спирохетой, смотря по настроению. Я на этот счет особо не парилась. Спирохета, так спирохета. Тем более, что по фотографиям видно, что в целом она была права.
Мамина подруга Маечка любила рассказывать, как приехав однажды к нам в Павловск, застала момент кормления годовалой меня.
– Ты ела только в обществе великих людей – хи-хи-хи, – Маечка мелко потряхивалась от смеха.
Ну да, в целом так оно и было. И мама, и Майя не раз в красках расписывали мне этот процесс, так что я хорошо себе его представила.
Выглядело мероприятие следующим образом. Для начала ребенка, то есть меня, усаживали в высокий детский стульчик и давали в руки будильник, который я сосредоточенно заводила. Тем временем на обеденном столе широким полукругом выстраивали «великих людей», приглашенных для совместной трапезы. В группу сотрапезников входили белый гипсовый Горький, задумчиво сидящий на гипсовой же скале, фарфоровые Лермонтов и Пушкин, далее за ними следовали девушки – величавая русская девушка в голубом сарафане и длинной косой и армянская девушка с кувшином, обе тоже фарфоровые, ну и еще кто-то по мелочи. Кормлением занималась самолично бабушка, считалось, что она в семье самая опытная «по детям» и потому доверить это важное дело никому не могла. Бабушка зачерпывала из тарелки кашу, сноровисто подносила ложку всем по очереди присутствующим персонажам, скороговоркой повторяла «ням-ням-ням», после чего стремительно запихивала ее в мой раззявленный от удивления рот. Церемония длилась долго, поскольку участников было много, а сократить их число никак не получалось.
Я подрастала, но маета с едой продолжалась. Не то чтобы мне совсем не хотелось есть, иногда бывало, что и хотелось, просто обычная порция казалась слишком большой. У меня была своя тарелочка, на дне которой была нарисована кошка с котятами, и когда в нее наливали суп, бабушка говорила: «Ешь, пока котики не появятся». Но это было нереально. Даже когда суп был вкусный, грибной, например, из белых грибов, все равно после пары-тройки ложек я понимала, что больше в меня не лезет, и котики обречены. Иногда, в теплое время года, мама кормила меня на улице, на свежем воздухе, там дело шло чуть веселее. Она ставила тарелку с кашей на стол для пинг-понга, и мы вдвоем над ней медитировали. Еще мама рассказывала, как однажды во время обеда, когда я в очередной раз зависла над полной тарелкой, папа не выдержал и стукнул рукой о край стола: «Будешь ты есть или нет?» Я очень огорчилась и сочувственно у него поинтересовалась: «Ручке больно?»
Многоопытная бабушка, уговаривая меня поесть, прибегала к весьма убедительным аргументам.
– Надо есть как следует, – говорила она, серьезно глядя мне в глаза, – а то в пустом животе «кишка кишке фигу кажет».
Меня эта информация приводила в сильное волнение. Я представляла, что внутри моего живота находится комната, а в ней стоят кроватки – и этих кроваток очень много, а кишки, маленькие лохматые (ворсинчатый эпителий!) шарики с тонкими ножками и ручками, должны в них мирно спать. Но вместо того, чтобы мирно спать, кишки ведут себя непоседливо, балуются, прыгают, кривляются и показывают друг другу фиги. В общем, устраивают полный беспорядок. Меня это видение завораживало, и я вообще забывала про еду.
Единственное, что я ела с удовольствием, это свежие огурцы. По сути своей они не совсем и еда, потому что состоят в основном из весеннего аромата и воды. Как и все дефицитное, первые в сезоне огурцы приходилось доставать. Однажды мама забыла в электричке сумочку и горько плакала. Папа ее утешал, спрашивал, что же там было, в той сумке, что мама так убивается? Куча денег? Оказалось, пара добытых для ребенка огурчиков. Кстати, я и теперь настоящие огурцы с грядки люблю больше других деликатесов. Но со временем аппетит у меня все же проклюнулся, и где-то в подростковом возрасте я с удивлением обнаружила, что еда – это не так уж и противно, а иногда так и вполне себе ничего.
Но это так, лирическое отступление, возвращаюсь в Гагры. Мне там понравилось, конечно, но как-то умеренно. Я ожидала чего-то большего, и не стала, как многие, фанатом моря и пляжа. Да, было солнечно, жарко, и всякой яркой субтропической красоты вокруг сколько хочешь, но для меня это все было немного чересчур. Когда я шла купаться, волны сбивали меня с ног и лезли соленой водой в нос – с плаваньем у меня не очень. А лежать и загорать – вообще скучища, да и светлая кожа – отдельное спасибо чухонским генам, моментально краснела и слезала лоскутами. Так что тенистый лес и тихое озеро мне куда понятней, приятней и ближе, чем все южные моря и пляжи. Но в тот раз мы получили свою порцию морского отдыха и отправились дальше, в Тбилиси, следующий пункт назначения нашей экспедиции.
Сейчас из Петербурга в Тбилиси и Ереван по железной дороге уже не доберешься, времена не те. А тогда мы, продолжая путешествие, вновь сели в поезд и прямо в его вагоне переместились из привычной горизонтали плоского мира в захватывающую вертикальную реальность Кавказских гор. Помню, как мы начали наше неторопливое восхождение, взбираясь по уступу, с одной стороны которого поднимались скалы, а с другой отвесно вниз уходило ущелье. Я прилипла к окну и глядела вокруг, не отрываясь. Длинный состав изгибался, как змея, и в окошко был виден то его нос с энергично пыхтящим тепловозом, то длинный болтающийся хвост. А вокруг расстилались пейзажи немыслимой красоты. Иногда наш поезд влетал в туннель, и тогда все вокруг начинало греметь, грохотать, яркий день обрывался, сменяясь темнотой, и только тусклые лампочки освещали трепыхающийся и дрожащий вагон. Но вот мы стремительно выносились на свет, и вокруг разноцветными полотнищами вновь раскидывались горы – Сарьян вместе с Рерихом. Страшно и интересно было, когда наш состав замедлялся и осторожно, как на цыпочках, проползал по самому краешку скалы. Одним боком он тесно прижимался к каменной стене, а другим почти нависал над ущельем, и можно было, затаив дыхание, смотреть в самую глубину пропасти и даже увидеть внизу весело скачущую речку. Мы с братом перебегали от одного окошка к другому, тормошили папу, а мама, изо всех сил зажмурив глаза, сидела в купе. Она наотрез отказывалась любоваться горными красотами, и слышать ничего не хотела, и видеть. Сейчас, думаю, я примерно так же вела бы себя на ее месте, а скорее всего, вообще не решилась бы поехать. Почему-то со временем высота перестала меня радовать. Нервы уже не те.
Но вот наш поезд благополучно перевалил через Кавказский хребет и, спустившись в долину, въехал в Тбилиси. Что я могу рассказать об этом городе? Мы гостили там у папиной бабушки Астхик. В переводе Астхих означает звездочка – красивое имя. Я плохо запомнила ее саму, почему-то больше помню ее тесноватое жилище и взбитые пуховики с подушками, на которых мы по ночам маялись от жары. Бабушка очень нам обрадовалась и первым делом принялась показывать папины похвальные грамоты из школы – гордилась.
