И вот тогда неожиданно, не ко времени и не к месту пришла к Даниле любовь. И пришла не бедной просительницей, робко постучавшись в сердце, а властно, как хозяйка, завладев всей его открытой настежь для всего доброго душой. Возможно, простая человеческая жалость, разрывавшая сердце Данилы, была предшественницей этого могучего чувства. Уж очень маленькая, хрупкая и беспомощная была эта сероглазая Настенька из далекого псковского села, уж очень удивленно смотрели на окружающее ее большие глаза в темных ресницах. Поняв всю нелепость случившегося, Данила всеми силами старался побороть в себе это чувство, но было уже поздно. Незаметно для себя он почти весь рабочий день старался быть к ней поближе и, несмотря на подзатыльники мастеров, отбирал из ее рук наиболее тяжелую работу. Пытался передавать ей что-нибудь из съестного, сэкономленного из своего пайка или добытого у немецких рабочих.
— Что ты, Даник? Не нужно. Много ли мне надо, — обычно отказывалась она, краснея.
Девушки с присущей им на этот счет наблюдательностью первые заметили, что творится с парнем, и вскоре Данилова любовь ни для кого в лагере уже не была секретом. По молчаливому соглашению и военнопленные, и девушки из хорошего сочувствия всеми мерами старались сделать так, чтобы на работе Данила и Настенька работали поближе друг к другу.
— Да бросьте, девчата, — смущаясь, отмахивалась от подруг Настенька. — Просто он очень хороший, душевный человек, а вы — любовь. — Но у самой как-то уж очень сладко замирало сердце в ожидании начала тяжелого рабочего дня, где она опять увидит этого красивого и такого ласкового парня.
— Почему же он мне снится по ночам, если это не любовь? — про себя недоумевала Настенька, просыпаясь в душном бараке, и не находила ответа.
Однажды, после долгого вечернего разговора с Настенькой через колючую проволоку забора, у Данилы словно крылья выросли. Самая тяжелая работа казалась для него пустяком, посвистывая, ходил он какой-то пружинистой походкой, а вечерами задушевно пел украинские песни.
Утром в один из понедельников в маленьком лагере брикетного завода не оказалось трех человек военнопленных и двух девушек. Когда они ушли: в ночь на воскресенье или в ночь на понедельник — никто не знал. Напрасно бесновалась полиция, обшаривая окрестности. Кроме аккуратно перерезанной проволоки, никаких следов не было. Только двое — трое военнопленных осторожно переглядывались да старый немецкий рабочий Келлер Бруно прятал в сивые, прокуренные усы лукавую усмешку. Кто бы мог догадаться, что это он достал беглецам гражданскую одежду. Побывавший в русском плену во время первой мировой войны, он отблагодарил русских за добро, которого не забывал более четверти века.
Больше двух недель шли беглецы на восток, обходя населенные пункты, но не может Данила спокойно рассказывать об этом времени, потому что уж очень много самого светлого и самого страшного в его жизни сконцентрировано в этих неделях.
Наткнулись на них дети, когда они, измученные, спали в кустах на дне заросшего оврага. Хозяин крупного поместья, расположенного неподалеку, организовал на беглецов охоту по всем правилам искусства с собаками, загонщиками и стрелками, и вот они в двух маленьких клетушках, перегороженных тонкой деревянной перегородкой. Хозяин, как возглавляющий ландрат[26], сам лично допросил их, пообещал на следующее утро отправить в город, в полицию, и приказал на ночь запереть в каменный сарай с зарешеченными окошками. Немного успокаивала возможность разговаривать с девчатами через тонкую перегородку, но поздно вечером пришли вооруженные батраки и повели куда-то девушек.
— Куда? Гады! — взревел Данила, предчувствуя что-то недоброе.
— До пана, полы мыть, — ответил голос по-польски, и шаги замерли где-то в глубине огромного двора.
— Яки таки полы? Ночью? — бесновался Данила, с бешенством сотрясая решетку.
Более двух часов прошло, прежде чем привели и втолкнули в клетушку всхлипывающих девушек.
— Ну что там? Били, что ли? — посыпались наперебой встревоженные вопросы.
— Отвяжитесь! Сказала — отвяжитесь, и все! — неожиданно зло и как-то истерически огрызнулась обычно добродушная Клава, и, несмотря ни на какие уговоры, ни одного слова из-за, перегородки, только приглушенные всхлипывания.
— Да Настенька же? У чем дило? — умоляюще допытывался Данила.
— Не надо, Даник! После узнаешь, — чуть слышно прошелестел голос Настеньки.
Перед самым утром душераздирающий визг Клавы, как пружина, подбросил всех с пола. Данила, обдирая руки, вырвал несколько досок из перегородки и отпрянул назад. На стене висела Настенька, подставляя свою белокурую голову первым робким лучам света раннего летнего утра, которые, как бы стыдясь своей нескромности, едва скользнули по порванному платью, по худеньким рукам в фиолетово-багровых пятнах синяков и кровоподтеков и отразились в застывших от ужаса глазах Клавы.
— Прощай, ридна! — как-то до жути спокойно сказал Данила, когда Настеньку сняли с петли, привязанной к решетке окна, и вдруг, схватив доску, как исступленный бросился на решетку. Под страшными ударами посыпались куски кирпича и цемента, и решетка вылетела из окна от этой силы, удесятеренной отчаянием и гневом.
Только Даниле удалось бежать, потому что подоспевшая охрана и батраки успели схватить его товарищей. Через десять дней в ближайшем лагере военнопленных их повесили по приговору суда якобы за изнасилование двух русских девушек. А еще через три дня среди ночи вспыхнула усадьба богатого хозяина, охватив огнем и жилые помещения, и сеновалы, и скотные дворы. Почти ничего не было спасено из его имущества и с трудом опознан его обгорелый труп, проткнутый вилами.
А Данила? Данила еще около двух недель, как волк, темными ночами обходил города и села, пробиваясь на восток, и не раз за это время пройденный путь его освещало багровое зарево пожара. Поймали его в Судетах в компании еще двух беглецов, случайно встреченных по дороге. Оказалось, что те вчетвером бежали из одного лагеря военнопленных, но дорогой разбились. При допросах в «беглецком» лагере Хартсмансдорф «попутчики» с риском для себя подтвердили, что он тоже из их лагеря, и, к счастью Данилы, им поверили и всех троих с очередной группой других неисправимых беглецов направили в Бухенвальд.
Как-то на рассвете меня разбудил Сергей Котов. Было видно, что он чем-то расстроен. Присев на край койки и низко наклонив ко мне лицо, каким-то неестественным голосом выдавливает:
— Не вышло, Валентин. Все пропало.
— Как все пропало? — вместе с одеялом с меня слетают остатки сна.
— Не может быть, Сережка! Ведь Кюнг пошел к Рихарду, ведь даже Вальтер Бартель обещал принять все меры.
— Не вышло, я тебе говорю. Я только с заседания центра. Были все и… не нашли выхода.
— Постой, Сергей! А ты? А Николай Кюнг? Неужели вы не смогли доказать, что это ценнейшие люди, что это наш золотой фонд, что их нельзя не спасти, — и я начинаю поспешно одеваться.
— Сиди, Валентин. Сиди! — спокойно, но строго урезонивает меня Сергей. — Никто не сомневается в их ценности. И Вальтер, и Рихард, и все остальные знают, что это за люди, но вопрос стоит так, что если мы спасем эту группу, то полетит не только Эрнст Буссе со всем его ревиром. Полетит вся подпольная организация. Ведь это значит полностью раскрыть свои карты. Это будет полный провал. Годы подпольной борьбы, тысячи жертв и все напрасно?..
— Но ведь там Юрка Ломакин!
— И все равно другого решения принять нельзя. Юрий знал, на что шел, и сейчас готов ко всему. Он не удивляется, что еще жив. Понимает, что их привезли для публичной казни в назидание непокорным. При последнем разговоре перед побегом я его предупреждал, что его ждет в случае поимки, и он мне тогда ответил, что попадаться им не собирается.
— А когда будет казнь?
— Завтра утром. Точнее, сегодня.
— Но ведь это же дико, Сергей! Дико. Мы знаем, что через несколько часов замечательных наших товарищей уничтожат, и должны спокойно ждать. Это же невозможно. Нужно что-то делать, нужно принимать меры.
