Мне, конечно, понятно, что не какая-то «группа товарищей», а хорошо настроенная и законспирированная подпольная организация, вопреки воле «всемогущих» эсэсовцев, распоряжается нашими судьбами и что Николай не последний винтик в ее механизме. Конечно, не случайно подполковник Смирнов устроен работать штубендинстом на блоке № 30, Сергей Котов санитаром-контролером на блоке № 44, а Михаил Громаковский — на блоке № 39.

— Люди пошли в народ, — смеется Николай. — Пора! Скоро и тебе придется расстаться с своим рентгеновским кабинетом.

— Неужели выживем, Николай?!

— Должны! Обязательно! Ведь мы — советские люди! — отвечает он уже знакомыми мне словами.

Как-то вечером, после раздачи ужина, ко мне подошел худой человек в полосатой одежде. Выбрав момент, когда около меня никого не было, он, облокотившись на стол, тихо шепнул:

— Валентин, тебя около блока один человек дожидается. Хочет поговорить.

— Иди. Сейчас приду.

За углом блока, пряча лицо в поднятый воротник шинели, стоял Иван Иванович Смирнов.

— Пойдем прогуляемся, Валентин. Погодка сегодня прямо-таки не бухенвальдская. Только иди быстро, с деловым видом.

Я всегда был рад видеться с этим человеком, готов был выполнить любое его поручение, пойти на все возможное и невозможное. Погода, действительно, напоминала февральский вечер где-нибудь на Рязанщине, и хотя от косых лучей прожекторов небо казалось особенно черным, а над трубой крематория, как обычно, билось пламя, растеривая искры, зато под ногами поскрипывал чистый снежок.

— Прежде всего сейчас у нас с тобой разговор о «Князе Игоре» Бородина.

— Как о «Князе Игоре»? — не понял я.

— Мы с тобой не маленькие, Валентин. Я не сомневаюсь, что и тебе уже кое-что стало понятным в обстановке лагеря. Не буду скрывать, что со мной уже говорили некоторые товарищи, и я горжусь этим доверием. Если ты мне не доверяешь или не надеешься на себя, то не будем и начинать этого разговора. Разговор серьезный, но мы с тобой, по-моему, знаем друг друга.

— Иван Иванович! Да я… Хоть сейчас! — непроизвольно вырвалось у меня.

— Я не сомневался. А сейчас прежде всего осторожность. Будешь держать связь со мной и никаких вопросов. Как мне стало известно, обстановка в лагере сложна до необычайности. Среди заключенных действует большая сеть провокаторов и предателей. Малейший промах в словах, поступках, даже в интонации голоса или взгляде влечет за собой смерть. Это тебе не смерть на фронте. Там проще. Там перед тобой прямой, определенный враг и смерть почетная. А здесь мучительная, тяжелая смерть и великая ответственность за товарищей. Думаю, что это нам обоим ясно?

— Готов на все! Как я ждал этого дня, Иван Иванович! Ведь не зря же мне спасли жизнь, вытащили из штайнбруха, дали веру в людей, надежду. Приказывайте! Умру — но выполню!

— Ну, умереть-то тут как раз нетрудно. Это проще всего. Нужно выжить. Жить, чтобы бороться. Так вот мы и начнем с «Князя Игоря». Сейчас мы с тобой ведем безобидный разговор об опере Бородина «Князь Игорь». Видишь ли, бывают случаи, когда по указке провокатора или сам эсэсовец замечает двух — трех человек, о чем-то разговаривающих. Вот как сейчас мы с тобой. Людей неожиданно хватают, изолируют друг от друга и допытываются, о чем был только что разговор. Если показания не совпадают — подозрение в заговоре и смерть в страшных пытках.

— Хитро придумано.

— Конечно, хитро. Не зря же у них за плечами такой опыт. Но и борцы подполья тоже имеют свой, годами накопленный опыт. В общем, кто кого перехитрит. В дальнейшем, при встречах, прежде всего нужно обусловить какую-то тему разговора, а потом говори, о чем хочешь. Так не поймают. Ну вот сейчас, кто может доказать, что мы говорили не о «Князе Игоре», если мы оба покажем одно и то же.

— Ясно, учтено на будущее!

— Сейчас скоро отбой. Слушай, что от тебя потребуется на первое время. На днях тебя переведут штубендинстом на блок № 44. Это самый большой и полностью русский блок. Там около 800 человек народу. На всех четырех флигелях поставишь по надежному человеку. Каждый из них подберет сам по 4—5 человек, а те в свою очередь создадут вокруг себя группы. Таким путем мы создадим сеть надежных людей. Учти как обязательное условие, чтобы тебя знали только старшие флигелей, а их — только старшие им подчиненных групп, и никто из старших — друг друга. Я знаю, что у тебя есть надежные люди.

— Есть и порядочно. Но многие живут по разным блокам и знают меня, конечно, не пять человек, а значительно больше.

— Как товарища и штубендинста тебя все могут знать, но, что указания они получают от тебя, должны знать только старшие флигелей. Иначе второй раз и тебя спасти не удастся, и можно завалить общее дело. Нужных тебе людей, возможно, удастся перевести на 44-й блок. А теперь — шире шаг, а то отбой нас захватит. А ведь правда хороший вечер?

— Замечательный! С самой Рязани такого не видел. Смотрите, Иван Иванович, звездочка! — Действительно, чуть повыше клубов дыма из трубы крематория, в прогалину между разорванными облаками, заглядывала далекая, такая чистая звезда, как бы удивляясь с своей недосягаемой высоты грязной, кровавой мерзости, творимой людьми.

— Да! С востока! Ну иди, Валентин, сейчас отбой, — и по снегу заскрипели удаляющиеся шаги подполковника.

Подходя к своему блоку, я неожиданно замечаю, что чуть слышно насвистываю. Это впервые за время плена. На память сама напрашивается музыка Бородина:

— Нет, князь Игорь, не то. Мы искупим свой позор, сами добившись свободы.

Весенний ветерок доносит запахи пробуждающейся земли, дурманит и тревожит людей. Даже под каменными стенами блоков, даже через трещины в асфальте аппель-плаца нежными побегами зелени пробивается весна. Весна 1944 года. Не прошло еще и трех месяцев, как я оказался на блоке № 44, а как все изменилось в моей судьбе!

Началось с того, что вскоре после разговора с подполковником Смирновым к нашему блоковому на 41-й блок пришел Николай Кюнг. Предварительно шепнув мне: «Не уходи. Будешь нужен», он скрылся в штубе и долго о чем-то разговаривал с Вальтером. Наш блоковый Вальтер в отличие от других блоковых даже для вида не орал на заключенных и, не зная ни одного русского слова, только доброжелательно улыбался, встречая русских.

Николай ушел, не сказав мне ни слова. Следом за ним из штубы вышел Вальтер, натягивая свой короткий суконный пиджак и обежав глазами сидящих за ужином арестантов, поманил меня пальцем.

— Иди за мной. Только подальше. На расстоянии, — и зашагал, не обращая на меня внимания.

В синеватом сумраке зимнего вечера, обходя лужи подтаявшего снега, шагал я по другой стороне узкой лагерной улицы, не теряя из вида его сутулую спину. «Куда он меня ведет? Зачем?» — тревожила мысль. Но вот он зашел на блок № 44, и все стало понятным. Ускорив шаги, застаю его ожидающим меня в коридоре нижнего этажа. Вместе с ним через флигель «А» идем в штубу блокового.

А еще через полчаса блоковый 44-го блока Альфред Бунцоль водил меня по всем четырем флигелям, знакомя с людьми и представляя как старшего штубендинста. Небольшого роста, делая неестественно строгим свое простое лицо для придания ему начальственного вида, он говорил, мешая русские слова с польскими:

— Слушать его, как меня. Он старший ваш товарищ. Плохого вам никогда не делал и не будет. Я ручаюсь!

Сотни пар глаз разглядывали меня в те минуты. Одни с настороженным любопытством, другие с улыбкой одобрения, некоторые с явной неприязнью или простым равнодушием.

На каждом флигеле я говорил несколько слов о том, что мы можем и должны жить дружно, что в соблюдении чистоты и порядка мы все одинаково заинтересованы, что надеюсь на помощь людей и сам сделаю все, чтобы в пределах возможностей облегчить их существование.