Вам, товарищи, еще повезло, что вы не застали первого коменданта лагеря Карла Коха, при котором все внутреннее самоуправление лагеря находилось в руках «зеленых» — уголовников. Впрочем, судьба Карла Коха очень характерна, чтобы понять, как делают карьеру люди его типа. После первой мировой войны, в которой он потерял отца — мясника, Карл открывает в городе Дармштадте парикмахерскую. Его парикмахерская вскоре становится своего рода клубом для сынков лавочников и мелких предпринимателей. В общем, для тех кругов, в которых зарождалось движение коричневорубашечников — фашистов.

Предприимчивый Карл уже тогда почувствовал, к чему скатывается внутренняя политика Германии, и в 1929 году он опубликовывает так называемые «Боксгеймерские документы» — программу истребления всех противников нацистов. Уже тогда в основу своего плана он брал создание большой сети концентрационных лагерей с их системой морального и физического уничтожения людей. Эту систему должны были приводить в действие сами заключенные. Для этого требовалось для части из них создавать более благоприятные бытовые условия и дать в их руки некоторую власть. По замыслу Коха, этой привилегированной частью должны были стать уголовные преступники, которые по своей идеологии более близки нацистам, потому что, как и они, стоят «по ту сторону добра и зла» и не отягощены «химерой, именуемой совестью».

Придя к власти, Гитлер по заслугам оценил «незаурядные» способности Коха, и ему было поручено создание одного из первых лагерей уничтожения — концлагеря Эстервеген, вблизи голландской границы. А в 1937 году, уже в высоком звании штандартенфюрера, Кох приезжает строить Бухенвальд.

Вместе с ним приезжает его жена Ильза, очень красивая женщина, которую он подобрал где-то на шантанных подмостках. И если Карл Кох был зверь, то его достойной жене вообще невозможно подобрать подходящего названия.

Роскошная вилла, специально для нее построенный манеж (она увлекалась верховой ездой), многочисленные поклонники не удовлетворяют до предела развращенную натуру этой красавицы. Изощренная чувственность приводит ее к прямому садизму. Она добивается, чтобы перед ней все трепетали, ей хочется все больше крови, криков и стонов, человеческих мучений. Лично присутствуя и принимая участие в пытках заключенных, она обратила внимание на оригинальность татуировок на обнаженных телах некоторых арестантов, и это обстоятельство оказалось роковым для сотен людей, допустивших глупость иметь на своем теле наколки. Один из ее поклонников, штурмфюрер СС доктор Эйзлер, с полуслова понимает намек Ильзы и как врач производит медицинские осмотры, записывает номера людей с красивыми татуировками, и люди исчезают. С еще теплых трупов, а зачастую и просто с живых людей снимается кожа и уже в виде выделанных лоскутов передается для «альбома Ильзы».

— Но ведь это же чудовищно. Невероятно, — не выдерживает кто-то из слушателей.

— Совершенно верно. Чудовищно. Невероятно. С точки зрения нормальных людей. Но ведь они не люди, — тихо говорит Генрих. — Они выродки, отходы человеческого общества, захватившие в свои руки неограниченную власть. В пьянстве, разврате и кровавых оргиях они потеряли человеческий образ. Но это еще не все. Фрау Кох не ограничивается альбомом из рисунков на человеческой коже. По ее приказу специальные мастера начали изготовлять из человеческой кожи мелкие изделия. Делаются абажуры, обтягиваются портсигары, переплеты для книг и даже изготовляются дамские перчатки.

— Да неужели не нашлось!.. — почти кричит Михаил Громаковский и неожиданно замолкает, захлебнувшись переполнившим его возмущением.

— Находились, — возражает ему Генрих. — Нашлись двое немецких коммунистов из нашего ревира. Это Карл Пайкс и Вальтер Кремер. Сильные были люди.

— Были?

— Вот именно. Были. Они попытались воспротивиться этому дикому уничтожению живых людей. Оба были слишком известными людьми, и поэтому Ильза не могла просто уничтожить их. Она вызвала их к себе и даже обещала свободу при условии, если они будут молчать.

— Ну, а они?

— Они оба плюнули ей в лицо. Вскоре другой из ее поклонников, обер-егерь Бланк, убил их выстрелами в спину.

— Хватит, Генрих, — перебивает его подполковник Смирнов, — для первого раза, пожалуй, хватит.

— Правильно, Иван Иванович. Для первого раза хватит. Мне тяжело это вспоминать. Оба они были моими друзьями, — и Генрих быстро выходит из комнаты.

Как все кончается в жизни, кончился и мой отдых под опекой Генриха, но в штайнбрух я больше так и не попал. Тот же Генрих отвел меня в рентгеновский кабинет ревира и неизвестно каким путем устроил туда калифактором, то есть уборщиком.

— Это пока. Потом что-нибудь придумаем, — сказал он, уходя.

Работа несложная, но нужно было только всеми мерами избегать попадаться на глаза эсэсовцам.

Три моих сотрудника по рентгеновскому кабинету совершенно разные люди, что не мешает им жить в полном согласии. Старший, или заведующий, очень спокойный, уравновешенный австриец Алойз. На одежде носит черный треугольник саботажника. Он один управляется с аппаратом при рентгеновских съемках. Его помощником неожиданно оказывается знакомый мне чех Франц Ухса, которому мне пришлось перевязывать в штайнбрухе разбитую бутылкой голову. Он проявляет пленки, заведует химикатами. Третий — молодой неразговорчивый немец с зеленым знаком уголовника. По его же словам, он был многообещающим бандитом. Иногда он рассказывает о вооруженных налетах и грабежах, в которых ему приходилось участвовать. Для рентгеновского кабинета он ничего не делает, но это, по-видимому, никого не беспокоит. Каждое утро он вынимает из своего ящичка целый набор маленьких стамесочек, долотец, ножичков самой разнообразной формы и размеров. Под его умелыми пальцами из кусков дерева создаются замечательной красоты каравеллы, фрегаты, бриги — модели кораблей парусного флота. Тонкая резьба на бортах, корме, отделка всех мельчайших деталей делают его изделия настоящими произведениями искусства. Эти красивые игрушки, оказывается, пользуются большим спросом. Временами появляются эсэсовские офицеры и уносят чудесные корабли, а у нашего Ганса появляются хорошие продукты, сигары, и он с нами охотно и бескорыстно делится этими богатствами, просто невероятными в Бухенвальде.

Франц Ухса — чешский коммунист, подпольщик-профессионал и к своему заключению в Бухенвальде относится, как к чему-то должному. Это человек удивительного оптимизма, и с ним легко и как-то приятно дружить. Он беспредельно верит в победу Советской Армии и как о чем-то скором и неизбежном говорит о днях, когда мы поменяемся ролями с эсэсовцами. К нему часто приходят какие-то люди, и сам он все время шныряет по блокам.

Мне тоже часто приходится по вечерам бывать на многих блоках, встречаться с моими многочисленными знакомыми беглецами. У меня все-таки состоялся разговор с человеком со шрамом на щеке, так неудачно когда-то прерванный моими ребятами. Этот человек — Сергей Семенович Пайковский — очень много знает о лагере и особенно о людях.

— В основном здесь золотой народ. Сила! Фашисты, сами того не подозревая, в этих своих концентрационных лагерях, действительно, концентрируют мстителей, закаленных нечеловеческими муками. Своеобразный искусственный отбор, так как слабые не выдерживают и гибнут. И сейчас еще есть такие, которые перерезают вены или бросаются на проволоку и сгорают под током. Мы себе такую вольность позволить не можем. Мы солдаты и здесь должны чувствовать себя в строю. Говоришь, нет строя? Значит, нужно создать. В этом наша задача, — и он постепенно, но настойчиво, словно советуя, внушает мне, как лучше и безопаснее организовать моих беглецов в монолитную группу, в то же время не нарушая правил конспирации.

Иногда встречаю Николая Кюнга. Он почти всегда расспрашивает меня о ком-нибудь из моих ребят, и если человеку приходится действительно очень плохо, то после разговора с Николаем обязательно откуда-то приходит помощь. Он признается, что группа товарищей, узнав через чехов, работавших в канцелярии, что пришел смертный приговор на меня и Ивана, решила нас спасти. Мне устроили «смерть» в самом Бухенвальде, а Ивана пришлось временно отправить в одну из внешних команд, где он, по-видимому, уже «умер» и скоро должен вернуться. Две одновременные смерти людей, осужденных одним приговором, даже на фоне ежедневных массовых смертей Бухенвальда могли бы показаться подозрительными.