Название селькупы (так называемые остяко-самоеды) не является общим самоназванием всех представителей этой группы, употребляется оно тазовскими и баиховскими остяко-самоедами», притом не с одинаковым значением («таежный человек» и «земляной» человек) ввиду некоторого различия в произношении имени. Заметим, что в некоторых говорах селькупского языка qum (в других qup) значит «человек» (вторая часть имени селькуп), что довольно основательно сближают с манси «хум» (мужчина) и с самоназванием коми. Точно так же указанное выше одно из названий тундровых энцев («маду» и т. п.) сближалось с именем «манси», с названием одной из хантыйских фратрий («мосъ») и с национальным именем мадьяр. Трудно судить, насколько все это правомерно, хотя возможность подобных сопоставлений полностью не исключена. Кроме указанных основных самодийских групп до недавнего времени существовали и другие: камасинцы, моторцы.

А. И. Попов придавал большое значение самоназваниям и названиям народов, подчеркивая при этом: «…Изучение родовых и племенных названий мелких этнических коллективов, подобных самодийским и некоторым финно-угорским (саамы, манси, ханты), разбросанных на огромных протяжениях северных тундр и лесов, является важным вспомогательным средством изучения процессов тех изменений в различных языках, которые возникают в этих случаях в силу многочисленных схождений и расхождений в специфической северной обстановке. Повторяем, это только вспомогательное средство; оно должно использоваться на фоне общего изучения всего языкового богатства северных народов в соединении с данными истории, археологии и этнографии, как и наиболее достоверными из антропологических показателей. Речь должна идти об очень сложной и запутанной действительной истории небольших, маломощных человеческих объединений, почти постоянно передвигающихся, часто сливающихся и расходящихся, входящих в контакты с новыми и новыми партнерами, в некоторых случаях исчезающих почти бесследно, в других – оставляющих другому, более сильному коллективу некоторое наследство своей лексики и грамматики. Эта картина значительно отличается от того, что происходило в южных степных областях, где уже давно создавались крупные человеческие объединения, обладавшие совершенно иными качествами (иранские племена, тюрки, монголы). История их была иной».

В студенческие каникулы зашибал я «длинную деньгу» в геологических партиях – рабочим. Летом работал – зимой учился. Облазил Заполярье – тайгу и тундру. И повидал я разных самодийцев. И должен сказать до сих пор это одно их самых драгоценных моих воспоминаний.

Разумеется, они уже сильно отличались от воспетого Арсеньевым лесного человека Дерсу Узала, цивилизация и родная советская власть упорно и последовательно превращала их в «советян», но многие черты «отсталости», как это в те года называлось, они еще, Слава Богу, сохраняли, и мне еще довелось их увидеть.

…Я собрался на почту за семь километров, в соседний поселок. Узнав об этом наш проводник, из местных, сказал: «Тебя в тайге искать – люди нету. Кольку возьми. Колька дорогу покажет». Шестилетний «колька» по имени Альберт щурил глазенки-щелочки в щеточках черных ресниц и улыбался щербатым ртом – менялись зубы. Я не знаю, что заставляло его непрерывно улыбаться: моя огромная по сравнению с ним, фигура, нелепые сапожищи, вся брезентовая и стеганая одежда – главной задачей ее было спасать меня от комаров (кольку почему-то они не кусали) – может быть, радость от того, что он бежит вприпрыжку по тайге, по едва заметной тропке, а может, из вежливости…

В тот год шло переселение белок. Такие периоды в тайге бывают. Белки перескакивали через тропу, пролетали молниями с дерева на дерево над нашими головами. Первый раз я ахнул и удивился, когда «колька» Альберт швырнул камушек, и под ноги ему свалилась первая белка. Я решил, что это фантастическая случайность. Но минут через двадцать он подбил тем же способом еще одну.

Пока я сидел на почте, получая письма на всю экспедицию, пока читал свои письма, прошло около часа, и когда я вышел на крыльцо, то увидел, что Альберт сидит у крошечного костерка и жарит выпотрошенных и разделанных белок, а снятые с них шкурки аккуратно растянуты на обручах, сплетенных из ивовых прутьев. Решив, что мясо готово, мальчишка щедро протянул мне жареную белку. Вкусно!

На обратном пути, когда белки буквально валились нам на голову, но, сколько ни швырял я в них камни, так и не попал, я спросил, почему Альберт не охотится.

– Еще есть хочете? – ответил он вопросом.

– Да нет, я сыт. Но охота какая замечательная… Вон сколько белок.

– Нельзя, – ответил мальчишка. – Мамка заругат. Белка плохой. Линят. Шкурка плохой.

– А что ж ты эти не выбросил?

– Пригодится куда-нибудь.

Я, разумеется, слышал о том, как таежные охотники «белку в глазок стреляют», но никогда не видел, как они вообще стреляют. Стреляли приезжие охотники. Местные ходили на охоту, как наши дачники в огород, точно зная, где что возьмут. Присмотревшись к их жизни, я понял, что тайга разделена на охотничьи угодья, и вся буквально нафарширована всякими силками, петлями, ловушками, западнями, давилками, ловчими ямами. Охотники ходили собирать пойманную дичь. Я поражался их умению делать орудие охоты из всего, что попадало под руки. Например, «куропатку брали на бутылку». В поллитровку наливали горячей воды и, не удаляясь от балка, где жили, в радиусе не дальше ста метров, делали в сугробах лунки, как раз на глубину бутылки. Вокруг горячей бутылки снег моментально обтаивал и тут же замерзал, превращаясь в ледяной стакан. На дно этого стакана бросалась приманка – две-три ягодки. На следующий день охотник проверял лунки и почти из каждой вытаскивал торчащую хвостом вверх замерзшую куропатку. Час – полмешка! Кто бы мог подумать, что вокруг их столько! А я стрелял, стрелял, в белую птицу на белом снегу из мелкашки – так и не попал… Меня потрясал совершенно иной, странный для европейца, стереотип мышления и поведения. Когда мы покидали стойбище, все его население: пятеро взрослых, два «кольки» и три «наташки» дошкольного возраста – школьников уже уволокли в интернат, в поселок – выстроилось против нас и, по обычаю, высказало прямо в глаза все, что о нас думает.

– Ты, Иваныч, хороший человек, живи с нами. Охота – сюда ходи. Рыбалка – сюда ходи. Ягоды грести ходи. Потеряешься – все искать пойдем. А ты, Пашка, шибко худой человек! Пусть издох, как собака, совсем не жалко…

Когда наш вертолет поднялся и стал удаляться от трех конусов чумов, затерянных среди бескрайней тундры, два кольки и три наташки в окружении десятка собак яростно махали нам, пока не превратились сначала в меховые комочки, а потом не слились в одно рыже-коричневое пространство тундры под белесыми осенними небесами.Только не нужно представлять этот, может быть, древнейший на планете мир охотников и собирателей как существующую вне времени и пространства гармонию. Нет этого! Тридцать лет назад я видел семью манси, горько рыдавшую на берегу родовой реки, где сплошным радужным пятном плыла нефть. Так плакали мои дедушка и бабушка, когда градом выбило наш родовой виноградник, жалкий обломок, когда-то знаменитых казачьих виноградных плантаций.

В 1998 году, после сокрушившего постсоветскую экономику дефолта, служа в Республике Коми, я увидел современных «лишних людей». Они пришли из тундры в Воркуту и поставили чумы на центральной площади. Крошечные люди, без возраста, фамилий и документов, изъеденные трахомой и туберкулезом. Пришли, чтобы спасти умирающих от голода детей: их тут же забрали в интернаты, отмыли от коросты, вшей, одели, обули, накормили. Казалось бы, как их-то мог задеть финансовый кризис? Ан вот мог! Дефолт остановил геологоразведку и нефтедобычу, а эти потомки охотников и оленеводов, отученные и от одного, и от другого, давно жили нищенством около нефтеразработок…

Видел я и других. Оторванные в раннем детском возрасте от родного дома, выросшие в интернатах-инкубаторах, утратившие все навыки предков, искусственно сохраняемые как представители малых народов (улучшенное содержание, повышенная стипендия, отсутствие любой конкуренции – как же национальный кадр!), они возвращаются из московских и питерских институтов с затаенным чувством неполноценности, перерастающим в оголтелый национализм, и лютой ненавистью к своим «благодетелям», от кого теперь полностью зависят. Чужие в своей тундре и тайге. «Человек шагает по планете, пустыня следует за ним!» Это сказано и о человеческой душе. Никогда я не поверю, что это естественный конец цивилизации охотников и собирателей. Никогда! «По ком звонит колокол? Он звонит по тебе!» И по каждому из нас, как бы цивилизованно и комфортабельно мы ни жили. И по мне! Ведь это и я таскался с рейкой и теодолитом по тундре, не ведая, что творю! «Таково веяние времени! Таковы шаги цивилизации». Но я вспоминаю стриженных наголо, умственно отсталых детишек-дистрофиков в интернате Воркуты, я вспоминаю тысячи километров изуродованной тундры и выгоревшей тайги, всю планету, где нет места диким животным и людям других цивилизаций, чья вся вина в том, что они жили не так как мы, что они – другие! И могу только крикнуть: «Господи, что мы наделали! Господи! Буде милостив нам грешным!»