– Вот вам и выпровожу! – Евсей свернул фигу и показал фабриканту, а потом Сергею. Но это их не разозлило, а рассмешило. Однако начальник сыскной заметил: если Сергей смеялся искренне, почти по-детски, то Протасов-старший только рот растягивал, а из глаз тянуло холодком, точно замышлял что-то.

– Так где вы видели обезьяну? – направил разговор в нужное русло Фома Фомич. Все уставились на старика Евсея. Даже молчаливо стоящие у стен лакеи. У них было одно желание – чтобы хозяева с гостем быстрее покинули столовую.

– Она ко мне в комнату сегодня ночью приходила…

– Врешь! – выпалил Протасов, фальшивая улыбка сползла с лица. Скомкал и бросил на стол салфетку.

– А с чего бы это мне врать, да и зачем? Проку никакого, только еще один грех на душу ляжет. А он мне сейчас ни к чему, потому как помирать скоро! – мелко тряс большой головой дядя Евсей.

– Так уж и помирать! Да ты еще меня переживешь! – зло заметил Протасов.

– Я тебе так скажу, Савва Афиногенович, я тебя переживать не хочу, в том правды нету. Живи, Савва, живи, если сможешь!

– И все-таки я хочу вернуться к обезьяне! – напомнил Фома Фомич.

– Так мне можно идти? – подал голос Сергей.

– Нет, Сережа, вы пока останьтесь, вам ведь не нужно делать уроки?

– Да я уже сделал!

– Вот и посидите, пока я задам вопросы дедушке Евсею…

– А что мне их задавать, я ничего не знаю! – шамкая губами, сказал старик.

– Ну, вы же утверждали, что видели обезьяну?

– Да не слушайте вы его! – пытался отвлечь Фому Фомича от старика Евсея Протасов.

– Видел! Она ко мне приходила и разговаривала со мной, вот! – проговорил громко старик.

– Как ты мог ее услышать, когда ты глухой как пень! – крикнул Протасов, даже брызги изо рта полетели. И было непонятно, почему ситцепромышленник так нервничает.

– Зря ты это говоришь, Савва, я не глухой. Может, для тебя все старики глухие, поэтому ты и болтал чего ни попадя, на меня и внимания никакого не обращал… Но я все слышу и всегда слышал. Сейчас вот возьму, да и расскажу господину полицейскому все, что знаю. Завертишься тогда, забегаешь как вошь по сковороде и припомнишь старика Евсея. А глазами на меня не выпучайся, не надо. Думаешь, напугал? Нет, я ничего не боюсь и обезьяны твоей не боюсь. Ты думаешь, я не знаю, что это ты ее заводишь да ночами по дому пускаешь. Ключик-то у тебя!

– Ну, это ни в какие ворота! Если ты, дядя Евсей, сейчас же не замолчишь, я вытолкаю тебя взашей! – грозно сверкая глазами, сказал Протасов.

– А чего же взашей, ты бы сразу взял, да и убил бы меня. Чего взашей! – Дядя Евсей, очевидно, тоже был не робкого десятка и ничуть не испугался слов племянника.

– Не доводи до греха, а то смотри у меня! – Протасов потряс в воздухе большим кулаком. – Укорочу тебе годов!

Начальник сыскной в перебранку не вмешивался. Он был не миротворец, а сыщик, ему на руку любые конфликты. Ведь скандалы, ругань, возбуждение заставляют людей действовать необдуманно, и часто случается, что в такие моменты они говорят правду, им хочется посильнее уколоть неприятеля. А как это сделать? Только правдой. Фома Фомич сидел и молча наблюдал за перепалкой. Время от времени поглядывал на Сергея, улыбался ему, тот смущенно опускал глаза.

– Вот и укороти, укороти, а то, я погляжу, на словах мы все о-го-го, Муромцы, а на деле… Я ведь и сам не промах! Думаешь, буду сидеть и ждать, пока ты мне по голове долбанешь? Нет, я тоже могу! Вот возьму нож да в брюхо тебе! – Старик помахал в воздухе столовым ножом и сделал такой выпад, точно колол штыком.

– Вы видите, Фома Фомич! Вы видите, он меня грозит зарезать!

– Да! Как дам в живот, там такое место есть, особое, я знаю, воевал… А сколько я турок порешил, не счесть, порой весь в крови был…

– Они часто так ругаются? – спросил фон Шпинне тихим голосом у Сергея.

– Да! – едва слышно ответил тот.

– Господа, – обращаясь к фабриканту и его дальнему родственнику, начальник сыскной постучал вилкой по бокалу, – давайте будем благоразумны. Я все понял, вы люди отчаянные, в особенности вы, дядя Евсей. Сейчас речь идет о другом, в вашем доме ходит механическая обезьяна, и непонятно почему и кто ее заводит. Как сейчас выяснилось, она, кроме того, что заходила в спальню хозяина дома и комнату Миши, была и у дяди Евсея. Вы ведь правду сказали, дядя Евсей? – Фон Шпинне окинул взглядом старика.

– Правду. А мне врать – себе дороже! Что я, мальчонка, сочинять? Это вот Серега может, он и соврет – недорого возьмет, а я старый уже врать!

– А чего я, чего я? – встрепенулся младший сын Протасова.

– Да ничего! – огрызнулся старик.

– А почему сразу соврет, что я соврал?

– Да все ты врешь! – тяжело вставая из-за стола, крикнул Евсей. – Пойду я, а ежели, господин полицейский, захотите расспросить меня о чем-нибудь, то заходите. Моя комната в конце. Самое холодное место в доме, пока тепло туда от печей дойдет, уже и не тепло, а северный ветер. Вот и не знаю, может, помру я в этом доме от старости, а может, замерзну! – Старик вытер впалый рот салфеткой, бросил ее на стол и, бормоча что-то неразборчивое, ушел.

– Ну наконец-то! – выдохнул Протасов-старший. – Я уж думал, никогда не уйдет, выгонять придется. Может, и мы куда-нибудь пойдем, например ко мне в кабинет? – предложил, глядя на мнущуюся по углам прислугу, Савва Афиногенович.

– Ну что же, давайте уйдем! – согласился начальник сыскной. – Но не в ваш кабинет…

– А куда?

– В игровую комнату, если, конечно, это возможно.

– Ну, в игровую, так игровую. А Сергей пойдет с нами?

– Конечно, я же еще ничего у него не спросил…

Игровая находилась на первом этаже дома.

– Вот сюда, Фома Фомич! – Фабрикант толкнул белую двухстворчатую дверь, но она оказалась запертой. – Это еще что такое? – загудел басом Савва Афиногенович. – Кто запер? А ну-ка, Серега, беги к матери и спроси, где ключ. Скажи, что мы хотим игровую осмотреть, пусть отдаст, это ведь явно она!

Сергей убежал, а Протасов тем временем предложил начальнику сыскной не стоять в коридоре, а пройти в кабинет.

– Там у меня очень удобно… – начал промышленник, но фон Шпинне тут же перебил его.

– А может, все-таки войдем в игровую? – спросил он с нажимом.

– Да сами видите, заперта. И, боюсь, Арина Игнатьевна не позволит, скажет: «Что это там в детской комнате чужим людям делать?» – уклончиво ответил Савва Афиногенович. Он явно юлил, и чтобы это распознать, не нужно было быть провидцем. Однако фон Шпинне словно и не замечал попыток Протасова увести его от детской.

– Да оставьте, Савва Афиногенович, – говорил он ленивым голосом, – когда это полиция была для русского человека чужой? Никогда, потому что она плоть от плоти и кровь от крови всякого благонамеренного человека.

– Это так, – кивал фабрикант, – я с этим полностью согласен, но бабы… Им ведь не объяснишь.

– А я так думаю, что и объяснять не понадобится! – подойдя вплотную к Протасову, тихо сказал фон Шпинне. Они были почти одного роста, миллионер и дальний потомок тевтонских рыцарей. Во взгляде начальника сыскной прыгали огоньки лукавства, а глаза фабриканта смотрели с мутной решимостью – во что бы то ни стало не пускать гостя в игровую.

– Это почему же? – Промышленник или не понимал, куда клонит Фома Фомич, или только делал вид, что не понимает.

– Хотите, я вам раскрою один секрет?

– Какой еще секрет? – Протасов подергал себя за бороду, точно пробовал, не отклеилась ли. Полковник знал – такие жесты говорят о напряжении.

– Секрет вашего дома!

– Да нет у меня в доме никаких секретов! – уверенно бросил Протасов.

– Ошибаетесь, секреты есть, просто вы о них не знаете, а я сейчас покажу. Хотите?

– Но вы-то откуда про них знаете, если даже я ничего не знаю?

– Я, господин Протасов, сыщик, и просто обязан быть внимательным. Без этого в нашей профессии человеку делать нечего, его всякий сможет заморочить и обмануть. А обманутый сыщик – это очень и очень плохо, впрочем, как и обманутый коммерсант. Ну, вы-то меня понимаете…