– Вы недовольны невесткой? – проговорил он без видимого интереса, как бы между прочим.

– Ну, не то чтобы недоволен, а так, сомнения у меня…

– Какие?

– Сомневаюсь, что пара она моему Николаю…

– Вот как? Отчего же вы не воспротивились женитьбе?

– Да ведь я сам и сосватал ему эту Прилукину! Родителей давно знаю, люди уважаемые… А дочка… Ну, да ладно! Теперь уж поздно мотней трясти, что сделано, то сделано. Пусть живут, внук растет.

– Расскажите о Николае.

– Он сам по себе человек неплохой, спокойный, рассудительный, никогда лишнего не скажет, а вот то, что влиянию он может разному поддаваться, этого я раньше не замечал. Теперь же вижу – Катька, ну, невестка, вертит им, как хочет. А он слушает и делает, что она ему подсказывает…

Старший Протасов опять с сына Николая перескочил на невестку. Со слов промышленника получалось, если кто в чем и виноват, то, конечно же, Екатерина.

– И что же она ему подсказывает? – спросил фон Шпинне.

– А то! Уходить, мол, говорит, надо из отчего дома. Велит ему, Николаю, долю требовать у меня, да свое дело заводить… Вот что, негодяйка, делает!

– А вы? – поинтересовался начальник сыскной, зная наперед ответ Протасова.

– Я против! Рано ему еще дело свое заводить, пущай ума поднаберется. Я ведь вижу, как он с порученной работой справляется плохо! Долю враз развалит, в этом можно даже не сомневаться. Я ему все это объясняю, и он, когда сидит рядом со мной, вроде понимает, головой кивает. А на следующий день снова старую песню заводит. Катерина ему за ночь всю душу наизнанку вывернет, вот и ходит сам не свой.

– Стало быть, если вы вдруг умрете, это на руку не столько вашему старшему сыну, сколько невестке?

– Умру? – Лицо промышленника посерело и задергалось. Он ухватил бороду и принялся ее мять.

– Все мы смертны, одни раньше, другие позже… – Говоря эти слова, начальник сыскной не сводил пристального взгляда с Протасова. Фабрикант сидел на стуле как на раскаленной сковороде. – Итак, если бы вы вдруг умерли…

– Катька бы порадовалась. Тогда бы они развернулись!

– Я правильно понимаю, если у вас в семье и есть враги, то это, прежде всего, ваша невестка – Екатерина?

– Нет! – отрицательно мотнул головой Савва Афиногенович. – Она мне добра, конечно, не желает, но чтобы врагом быть, для этого сила нужна, характер, а у нее нету – баба.

Начальник сыскной удовлетворенно кивнул и спросил:

– Как зовут вашего следующего сына?

– За Николаем Никита родился. У них разница в два года. Он, в отличие от Николая, баламут, все норовит в Питер уехать…

– Зачем?

– В университетах учиться. Но я ему не верю. Какие там университеты? У него и в гимназии-то все не слава богу было. Учился плохо, с горем пополам закончил. Экзамены сдал только благодаря мне, я старался – учителей умасливал. А в Питер потому ехать хочет, что есть у него там зазноба одна, к ней вот и рвется…

– Зазноба? Кто такая?

– Да соседка наша, Глашка Кирсанова. Уехала туда, а теперь вот письма ему пишет, зовет, чтобы приезжал. Но я не пускаю, еще чего! Куды он поедет? Ума нету, людей только смешить! – раздраженно проговорил Протасов.

– Кто ваш третий сын?

– Андрос, этот художником быть хочет. Все рисует что-то у себя на чердаке, тоже в Питер просится, на художника учиться… – Глаза у фабриканта подобрели, но лишь на мгновение, после чего сделались еще суровее, чем были.

– А его почему не отпускаете?

– Да я бы отпустил, но тогда и Никиту отпускать надо. А кто делом-то семейным заниматься будет, кто?

– Старший и младший! – сказал начальник сыскной.

– Ну нет! Старший, я вам уже говорил, ломоть отрезанный. Катька рано или поздно заморочит его, убежит он с ней куда-нибудь. Я о том, что дело ему передам, даже мысли не имею. Младший, Сергей, молод еще, ему учиться надо, да и чувствую, нет в нем коммерческой жилки, созерцательный он какой-то. Сыновья у меня, хоть оно и нельзя так говорить, никуда не годятся. Вся надежда на внука.

– Ну а дочери? – попытался полковник отвлечь Протасова от грустных мыслей о сыновьях.

– Дочери, а что дочери? Старшая, Агриппина ее зовут, богомольная сильно, как бы в монастырь вскорости не запросилась, а младшая – Глафира, эта замуж хочет. И не за такого человека, у которого намерения серьезные, а за одного вертопраха. Ну, я, понятное дело, против. Так она меня пугает, что в девках останется и закончит жизнь свою вековухой. Но меня не напугаешь, я пуганый. Пусть, говорю, вековухой, пусть, зато денежки в целости и сохранности останутся. А так пустит их этот твой на ветер, а потом и тебя бросит. Она ведь у меня не шибко красавица. Агриппина, та красивая, спорить не буду, а эта… И в кого только пошла? Вроде как и не нашего рода!

– Я надеюсь, вы эти сомнения ей самой не высказывали? – спросил фон Шпинне.

– Отчего же – высказывал! Я в себе долго носить не могу, если что не так, сразу об этом говорю!

– Кто еще живет в вашем доме?

– Еще? Ну… Три приживалки, я вам про них уже говорил. Две старые, за шестьдесят, а третья помоложе…

– Как их зовут?

– Вам имена или…

– Имена. – Полковник подозревал, что едва ли фабрикант вспомнит фамилии приживалок.

– Марья Потаповна, Пелагея Семеновна и Руфина Яковлевна…

– А которая из них помоложе?

– Руфина!

– Продолжайте.

– Все трое живут в одной большой комнате и почти все время там проводят. Гулять не гуляют, только к обеду спускаются, вот и все.

– Что вы можете сказать о них?

– Да ничего. Я с ними не знаюсь, а что за стол пускаю, так это, уж извините, традиция такая. Надо заметить, все три женщины тихие, едят мало, за столом не разговаривают, с вопросами ко мне не пристают, ну вот как тени. Иной раз даже зло берет…

– Почему?

– Да потому что слова от них не услышишь…

– А какое слово вы бы хотели услышать?

– Ну хотя бы благодарности или еще что. С другой стороны, это и хорошо, пусть лучше молчат, так спокойнее.

Протасов поразил начальника сыскной своим непостоянством. «Надо полагать, – думал фон Шпинне, – несладко приходится его домочадцам. Непросто жить в одном доме с человеком, у которого семь пятниц на неделе, и не знаешь, которая сегодня».

– Еще кто-то живет в вашем доме или это все?

– Нет, еще не все. Живет у меня дядька, двоюродный брат моей покойной матушки Степаниды. Он совсем древний, ему лет восемьдесят, а может, и все девяносто. Он и не живет, а так, доживает! – заключил Протасов.

– Это все?

– Все! – кивнул промышленник.

– Давайте подсчитаем. Итак, вместе с вами, вашей женой и детьми получается восемь, невестка девятая, внук – это десять, три приживалки и дядька. Как его зовут?

– Евсей!

– …И дядька Евсей, всего будет четырнадцать человек, верно?

– Верно, четырнадцать! Но что это значит?

– Что это значит? – Начальник сыскной подался вперед и после непродолжительного молчания проговорил шепотом: – Кто-то из них заводит обезьяну.

– Вы что, подозреваете и меня? – возмутился Протасов.

– Я подозреваю всех, даже вашего внука.

Вечером к ужину собралась вся многочисленная семья Протасовых, не было только самого ситцепромышленника.

Хозяйка дома, Арина Игнатьевна, одетая, точно монастырская послушница, в глухое черное платье, с такой же черной кружевной наколкой на голове первая заметила лишний столовый прибор. Ее маленькие темно-карие глаза на тощем с желтоватым отливом лице вопросительно уставились на пустую тарелку.

– А это кому? – Она обвела пристальным взглядом собравшихся. Все промолчали. Только одна из приживалок, сидящих в конце стола, Руфина Яковлевна, худющая, узловатая, с надменными глазами женщина, громко хмыкнула. Две другие приживалки, поджав губы, скосили на нее осуждающие взгляды. Протасова не обратила внимания на этот выпад, а может, только сделала вид.

– Ермолай, – повернула она голову к стоящему у дверей ливрейному лакею, – ты, кажется, ошибся и выставил лишний прибор. Убери!