Получилось с изыском, умеренно солено, в нужной степени перчено, с долей приятной сладости.

Так и питался Белотур, присыпая любую свою пищу костяной пыльцой, да только сколько бы он ни ел, да все никак не рос, оставаясь в теле восьмилетнего мальчика, даже когда возраст его перевалил за пять десятков. Так прокляла его фея. Он тоже не остался в долгу и тоже проклял фейский народ, оказавшийся далеким от того описания, которое водилось в книгах. Покуда он не рос и оставался мал, то изо дня в день предлагал людям пыльцу, добытую из костей фей.

У маленького мальчика охотно покупали все, что он предлагал. У него даже не спрашивали, откуда бралась чудесная приправа. Маленький ведь, какой с него спрос?

***

Глаза мужичка наполнены грустью и вековой тоской. Пока он говорил, подходили еще покупатели, как-то незаметно раскупив треть выставленных запасов специй. Грусть его объяснялась тем, что занятый убеждением меня, он опустил возможность хорошенько обвесить невнимательных покупателей, тем самым обеспечив себе тройную выручку.

Грех при таком раскладе торговаться, но моя душа давно нечиста. Уговариваю торговца уступить мне пару медяков и быстро прячу приобретенную специю. Костяная пыльца фей – залог шедеврального блюда!

Но я не спешу уходить. Конечно, мне в руки попалось нечто исключительное, но все же мне не чужды вещи попроще. Набираю еще по мелочи: перец, сушеный чеснок, молотая корица, майоран, тмин. Задумчиво замираю, пытаясь вспомнить, что же мне еще нужно.

– Соль? – любезно подсказывает торгаш, лелея последний шанс поживится как следует.

Он не то рад, что совершаю у него столько масштабную покупку, то ли в гневе оттого, что я торгуюсь по поводу и без. На его предположение я лишь отмахиваюсь. Ну как я могу забыть соль? Да что уж, неужели в моем доме нет соли? Белая, черная, розовая, травяная, четверговая – на любое событие, любую рану и к любому блюду.

– Такой у вас точно нет, – с вызовом заверяет торгаш, взмахом руки указывая на самый дальний мешочек.

Там, в верхнем ряду и правом углу притаился маленький лоточек, доверху наполненный голубым порошком. Я с сомнением отношусь ко всякого рода голубым порошкам, а потому начинаю подозревать торгаша к попытке оскорбить, обмануть и отравить меня.

– Вы что же, никогда не пробовали эту чудесную соль? – притворно удивляется мужичок.

Мне неловко, отчасти стыдно. Я всегда внимательно слежу за своей осведомленностью во всех сферах жизни и смерти, стараясь не оставить никому и шанса на то, чтобы уличить меня в невежестве. Но у этого мужичка получилось.

– Только попробуйте, – интригующе приговаривает торгаш, подцепляя на кончик ножа голубую соль.

Мне приходится наступить себе на горло и поступиться собственным принципом: выслушать одного прожженного лжеца дважды с минимальным интервалом.

– Ну и где добывается эта соль? – интересуюсь я.

– Не где, а из кого!

Удивленно округляю глаза и тем самым невольно признаю поражение. Что же, у него получилось загнать меня в угол.

Сказание №2: «Плакать – нормально»

По миру ходил, с собою сумку всегда носил. Снашивались ботинки – вязал кору к подошве, да дальше шел. Рвалась сумка – плел корзинку, да дальше шел. На ногах своих беды разносил, в сумке своей склянки хранил.

Согбенный годами, дед исколесил полмира, покуда все на память брали местные поделки, дед же забирал с собою чужие слезы. Добром мало кто давал, а если и давал, то дед не брал. В радости делились, в восхищении делились, но дед все не брал. Такие слезы ему не нужны были. А те, что нужны, те не давали. Приходилось силой брать. Вот тогда да, то что нужно слезы получались.

От дома к дому, от порога к порогу стучался дед. Кто открывал, тут же в слезы ударялся. Тут-то дед склянку и подставлял, да слезы собирал. Закрывал стекляшку, бережно в котомку клал. Кто отобрать хотел, лишь пуще слезами исходился. А дед и рад. Больше слез, больше.

Марья имела привычку запирать двери на все засовы, а коль кто постучится, то несколько раз уточнит: кто и зачем пожаловал. На один вопрос – один засов. Когда дверь отпиралась, Марья уже понимала, кого за ней стоит.

Ждала Марья почтальона, что принесет письмо от супруга. Долго пришлось высиживать под окном, выжидая знакомую фигуру. Разносчик все не шел, словно заплутал по пути к ней – дом-то на самой окраине был, пока доберешься до него, назад дорогу позабудешь. Супруг Марьин еще дальше был – на чужой земле воевал, вот уж год как. Каждый месяц письма слал, так что почтальон-то уж тертым калачом был по части доставки писем для Марьи.

Сидела она под окном, когда раздался стук в дверь. Вскинулась она, бросилась к двери, отодвинула один засов, взялась за второй, да остановилась.

– Кто там? – настороженно спросила она.

Уж не слышала, чтобы знакомые шаги возле дома раздались, а почтальон на одну ногу хромой, так что шаркает весьма выразительно.

– Разносчик вестей, – ответил ей незнакомый скрипучий голос.

Марья щелкнула еще одной щеколдой, да прижала руку к двери. Засомневалась, призадумалась.

– Каких вестей?

– Открывай хозяйка, таких вестей через запертую дверь не говорят.

Еще один замок отворился, остался крючок, да потянуть на себя – дверь плотно в проеме сидела.

– Где же Борис? Отчего он письмо не принес?

– Я не ношу писем, только вести, – прошамкал незнакомец.

Марья припала ухом к двери, вслушалась. Скрип деревянного крылечка, трение кожаного ремешка по тряпичной рубахе, причмокивание беззубого рта, надсадное дыхание. Она скосила глаза на последний крючок, а рука уже сама к нему тянется. Силится себя остановить, но до хочет все же знать, что за старик к ее порогу прибился. А вдруг что у мужа на чужой земле случилось? Вдруг весть такая, что рука не поднимется ее написать и лишь из уст в уста возможно передать?

– О чем вы хотите меня оповестить?

– О том, что говорят лишь с глазу на глаз.

Марья поджала губы, опустила руку.

– Убирайтесь, – заявила она. – Было бы что-то важное, то так бы сказали.

Потоптавшись на месте, старик все же ушел. Марья выдохнула и спешно вернула все засовы на свои законные места. И сама она вернулась на свое место – под окно. Да только как ни старалась, не услышала удаляющихся шагов того, кто только что стоял на ее пороге. Решив, что незнакомец ушел другой стороною, Марья выкинула его из головы. Безумцев во все времена на всех землях хватает.

Шаркая ногами, дед блуждал от дома к дому, некоторых зевак ловя между ними. Склянки его наполнялись, сумка тяжелела. За спиной его раздавились всхлипы и стенания. Дед улыбался щербатым ртом, но улыбка его была неполноценной, и не из-за отсутствующих зубов. Он то и дело бросал косой взгляд на домик в отдалении, где перед ним не открыли дверь. Сердцем чуял – там самые добротные слезы, чистые, безукоризненные, а какие горючие, если уж польются!

Обошел дед все поселение, да вернулся к дому, что не давал ему покоя. Не умел он ерничать, всегда действовал напролом, добиваясь своего. В конце концов, люди до того нежные создания, что до слез их можно легко довести одной лишь грубой прямотой.

– Открывай! – потребовал дед.

Марья прижалась к двери, подпирая ее, словно всех засовов на ней было мало.

– Кто ты такой и что тебе нужно?

– Открой и увидишь.

– Не увижу, – возразила Марья. – Да и не хочу. Убирайся прочь, пока ружье не достала.

– Доставай и дверь открой, чтобы лучше прицелиться!

Услышал дед, что шевелится девка в доме, счел, что обещанное решила выполнить. Догадываясь, что пальнуть она может и через закрытую дверь, он доковылял до окошка, заглянул, да до другого пошел, что было открыто. Кряхтя, влез, да затаился под столом, чтобы застать хозяйку дома врасплох. Он потирал уже влажные ладошки, представляя, как запугает ее до смерти и какими неостановимыми слезами она зальется, моля и пощаде.

Марья вернулась к двери, прижимая к себе мужнино ружье. Оно было старым, ржавым, неисправным, но до того тяжелым, что пробьет любую черепушку. Собралась она с духом, чтобы дверь открыть, да осеклась – услышала в доме странный шум.