ФУЛЬВИЯ. Где вы проводите лето, дорогая?

МЕССАЛИНА. Где ж нам быть? Снимаем, как всегда, домишко на Аппиевой дороге.

ФУЛЬВИЯ. Милая, вы делаете большую ошибку. Отдыхать можно только на Альбанском озере. На Аппиевой дороге никакого купания и публика на редкость вульгарная. Всякие менялы, нажившиеся вольноотпущенники…

МЕССАЛИНА. А на озере цены втрое выше. Пусть уж туда едут знатные господа.

ФУЛЬВИЯ. Что поделаешь, мой Сервилий очень капризен. Он говорит, что может творить только под плеск волны. Вы обязательно должны побывать в нашем новом поместье, дорогая Мессалина. И вы, и Дион.

МЕССАЛИНА. Еще говорят, на этом озере ужасные нравы. Семейной женщине просто нельзя появиться одной. Эти господа считают, что им все позволено.

СЕРВИЛИЙ. Сильно, сильно преувеличено. Добродетель римлянок охраняет сон их мужей. Помнится, я об этом писал.

МЕССАЛИНА. Прекрасные, возвышенные стихи. Я постоянно ставлю вас в пример Диону. Вы счастливая женщина, Фульвия. Мой муж умеет только раздражать людей, а больше, кажется, он ничего не умеет.

ФУЛЬВИЯ. У каждой из нас свой груз, дорогая. Быть женой Публия Сервилия, может быть, и приятно, но совсем не просто. Прощайте и не забывайте нас. Вы будете завтра у императора?

МЕССАЛИНА. Ну что вы… Когда же мы у него бывали?

ФУЛЬВИЯ. Жаль, а то бы мы там поболтали. Всяческих благ, Мессалина.

СЕРВИЛИЙ. Передайте мой дружеский привет Диону. Я ведь поклонник его пера.

МЕССАЛИНА. Послушайте-ка вы ее – оказывается, быть женой Сервилия не просто. А что же тут трудного, хотела бы я знать? Уж верно, у нее не пухнет голова, где взять денег на обед?

Уславливайся с этим Дионом! Уже темнеет, а его все нет. Точно он не понимает, оболтус этакий, что порядочной женщине неприлично стоять одной.

Есть ли у тебя совесть, Дион?! Заставляешь торчать меня здесь на потеху прохожим. Долго ли так наскочить на обидчика?

ДИОН. Месса, никто тебя пальцем не тронет, не хнычь. Виноват я, что ли, что встретился мне этот баран-ритор?

МЕССАЛИНА. Новое дело, какой еще ритор?!

ДИОН. Юлий Тевкр, скучнейшее и глупейшее из всех животных нашего славного города. Честное слово, нет ничего несносней проповедника, когда он туп и напыщен. Люди, делающие красноречие своей профессией, должны хоть что-то иметь за душой. Красноречие хорошо лишь тогда, когда служит истине, когда его диктует страсть. Но самодовольное, надменное, уверенное в себе красноречие невыносимо! Оно отвратительно! Оно исполнено фальши! Женщина, торгующая телом, жалка, но мужчина, торгующий фразой, бесстыден.

МЕССАЛИНА. И ты выложил все это Юлию Тевкру?

ДИОН (пожимая плечами). Что я сказал такого, что надо скрывать?

МЕССАЛИНА. Несчастная я. Тевкр преподает красноречие императору, это знает весь Рим.

ДИОН. Ну и что?

МЕССАЛИНА. Недаром я жаловалась на тебя Сервилихе.

ДИОН. Нашла кому – стыд и срам! Только что я их встретил – надутую индюшку и ее лавроносного индюка.

МЕССАЛИНА. С ними хоть ты ничего не выкинул?

ДИОН. Ничего, ничего, успокойся. Я только сказал Сервилию, что если Юлий Цезарь носил венок, чтоб скрыть нехватку волос, то он будет его носить, чтоб припрятать нехватку мыслей.

МЕССАЛИНА. Несносный человек, зачем ты это сделал? Он попросту решит, что ты завидуешь ему.

ДИОН. Не решит, не так уж он глуп.

МЕССАЛИНА (тоскуя). Он тебя так хвалил!

ДИОН. Сатириков либо хвалят, либо убивают. Больше с ними нечего делать.

МЕССАЛИНА. Их еще морят голодом, дуралей. Мы всем задолжали.

ДИОН. По правде говоря, я хотел перехватить у Юлия Тевкра тысчонки три динариев, но, сказав ему все, что я о нем думаю, я посчитал это неудобным.

МЕССАЛИНА. А что мы будем завтра есть?

ДИОН. На твое усмотрение.

МЕССАЛИНА. Ну да, воевать с целым миром – его дело, а думать о нашем обеде – мое. Гораций Флакк тоже писал сатиры, но у него был друг Меценат.

ДИОН. Это пошло на пользу его желудку, но не таланту. Перестань точить меня, Месса. Ты же знаешь, что это бессмысленно.

МЕССАЛИНА. Посмотри на себя. Худее, чем Нинний. Ночью ты стонал во сне.

ДИОН. Я подыскивал слова – это адская работа.

МЕССАЛИНА. Возможно, но я не спала до утра.

ДИОН. Нечего меня оплакивать. Я здоров.

БИБУЛ. Если я не ошибся, вы – поэт Дион?

ДИОН. Нет, достойнейший, вы не ошиблись. Дион это я, а эта славная женщина – Мессалина, моя жена.

БИБУЛ. Рад за вас. Надеюсь, вы в добром здравии?

ДИОН. Слава богу! А вас, друг, мучают зубы?

БИБУЛ. Нет, зубы мои здоровы, но вы не смущайтесь, этот вопрос мне задают часто. Что поделаешь, такое уж у меня выражение лица. Согласитесь, однако, что трудно улыбаться человеку, который в моем возрасте все еще корникуларий.

МЕССАЛИНА. Сдается мне, что вы сделаны из того же теста, что мой муж.

ДИОН. В самом деле, застряли вы на служебной лестнице. Давно бы вам пора выйти в центурионы.

БИБУЛ. Интриги, почтеннейший, грязные интриги. По натуре я не карьерист и к тому же начисто лишен протекции. Приходят сынки центумвиров, иной раз и суффектов, им все дороги открыты. А ведь я подавлял восстание в Иудее…

ДИОН. И подобные заслуги не отмечены! Мир действительно несправедлив!

БИБУЛ. Однако у меня к вам дело. Может, слышали, завтра после квесторских игр у императора – большой прием. Мне велено передать приглашение вам и вашей жене.

ДИОН. Приглашение – от кого?

БИБУЛ. Странный вопрос. От Домициана.

ДИОН. Не шутите, воин.

БИБУЛ. Этим не шутят.

ДИОН. Но что у меня общего с императором?

МЕССАЛИНА. Ради всего святого, Дион, помолчи.

БИБУЛ. Ни у кого из нас нет чего-либо общего с божеством, но у него есть общее с каждым из нас. Приходит срок, и он обращает свое внимание на того или на другого. Признаться, только эта мысль и поддерживает меня. Вдруг я еще стану центурионом. Всего наилучшего. Желаю удачи. (Уходит.)

МЕССАЛИНА. Ах, Дион, а что, если настал твой час?! Ну подумай, почему бы великому императору в конце концов не оценить честного человека?

ДИОН (растроганно). Месса, бедная моя Месса, ты все еще надеешься? Всегда надежды, всю жизнь – надежды, вечные глупые надежды…

МЕССАЛИНА. Довольно, Дион, не так уж я глупа.

ДИОН. Что ты, что ты, я не думал тебя обидеть. Да и не мне над тобой смеяться! Милая женщина, я не умнее тебя. Стыдно сказать, я и сам еще до сих пор полон надежд. Самых вздорных, самых невероятных надежд!

АФРАНИЙ. Прекрасный вечер, Бен-Захария, не правда ли?

БЕН-ЗАХАРИЯ. Истинная правда, справедливейший.

АФРАНИЙ. Только в Риме бывают такие праздники. Сознайся, ничего подобного ты в своей Иудее не видел.

БЕН-ЗАХАРИЯ. В этом нет ничего удивительного. Мы ведь бедная пастушеская страна.

АФРАНИЙ. Вечер на диво, что и говорить, а все-таки мне не по себе. И каждому в этом доме сегодня не по себе, хоть и не следовало бы мне говорить об этом вольноотпущеннику.

БЕН-ЗАХАРИЯ. В этом тоже нет ничего удивительного. Мерзавец Луций Антоний взбунтовался совсем уж открыто.

АФРАНИЙ. Чего доброго, через несколько дней он появится в Риме.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Это будет крупная неприятность!

АФРАНИЙ. Скажу тебе по секрету, Бен-Захария, это способнейший человек.

БЕН-ЗАХАРИЯ. Если мне придется свидетельствовать перед ним, я присягну, что вы о нем хорошо отзывались.