МАСКА. Боюсь, что вы правы, Игрек и Зет. Но дело не в публике. Она отходчива, да и к тому же престранный зверь – любит скандал не меньше триумфа. Гораздо хуже, что был разгневан верховный зритель.

ТОЛСТОЙ. Я это знаю. Сей зритель изволил уйти средь действия.

МАСКА. После того как собак спустили, он удалился незамедлительно. Когда ваш господин Милованов велел, чтоб все подобрали фалды, и крикнул: «Он зол до чрезвычайности!» – я этак скосила око на ложу и вижу – она уже пуста.

ТОЛСТОЙ. Очень обидно. Его Величество самого главного не дождался. Ни того, что Фантазию отыскали, ни свадьбы, ни монолога под занавес, где автор честит самого себя.

МАСКА. Публика монолог приписала возмущению господина Мартынова.

ТОЛСТОЙ. Делает честь ее уму. Нет уж, артист сказал лишь то, что полагалось ему по роли.

МАСКА. Мои слова вас не утешат после монаршего неодобрения, и все же не могу утаить – мне ваша пьеса весьма понравилась.

ТОЛСТОЙ. Пьеса моя не только моя, я писал ее купно с моим кузеном.

МАСКА. Что ж, разделите мои хвалы. Только дозвольте мне обращаться к вам одному. Здесь вся декорация – музыка, маски, игра в загадки – все превращает наш разговор, пусть он даже и об искусстве, почти в рандеву, в счастливую встречу, предназначенную судьбой. Если, конечно, вы в нее верите и склонны к изящному мистицизму. Но коли эта встреча меж нами, то третьему здесь не может быть места, будь он даже ваш двоюродный брат.

ТОЛСТОЙ. Согласен. Я очень верю в судьбу.

МАСКА. Вернемся ж к предмету нашей беседы – ваш водевиль не водевиль, даже не фарс. Что ж он такое? «Уж не пародия ли он?» Пушкин, как всегда, нам подсказчик. Но если это действительно так, то, стало быть, есть и мишень пародии. Кто же она? На всякий случай публика поспешила обидеться.

ТОЛСТОЙ. Снимите маску.

МАСКА. И не подумаю. Коли интрига, так уж интрига. Вы сами хотели сбить меня с толку. Вы отрицали, что вы поэт. И были неискренни, я уж сказала.

ТОЛСТОЙ. Я весь нараспашку. Не то, что вы.

МАСКА. Неправда. Вы узнаете ль эти стихи? (Чуть нараспев.)

«Дождя отшумевшего капли

Тихонько по листьям текли,

Тихонько шептались деревья,

Кукушка кричала вдали».

ТОЛСТОЙ. Чур меня чур. Это немыслимо. Я не печатал этих стихов.

МАСКА. И все-таки мне достался список.

«Не знаю, была ли в те годы

Душа непорочна моя?

Не многому б я не поверил,

Не сделал бы многого я».

Ах, кабы это было возможно – все наново, набело, все по-другому…

ТОЛСТОЙ. Снимите маску, ради Христа.

МАСКА. Нет, Игрек и Зет. Да и время вышло. Прощайте.

ТОЛСТОЙ. Вы не поступите так. Ведь это было бы бесчеловечно. Явиться, смутить мое спокойствие и вдруг исчезнуть вместе с мелодией.

МАСКА. Я оставляю вас.

ТОЛСТОЙ. С чем – скажите? С ошиканной пьесой? С моим смятением? Не уходите. Я умоляю.

МАСКА. Пора. Прощайте и не ропщите. Однажды мы увидимся вновь.

ВЛАДИМИР. Куда же запропал Алексей?

АЛЕКСЕЙ. Ты – о Толстом? Вопрос нескромный. К тому же – праздный.

ВЛАДИМИР. Прошу прощенья. Мне бы самому догадаться.

АЛЕКСЕЙ. Впрочем, коли ты обещаешь, что будешь вести себя благонамеренно, а также держать язык за зубами, изволь, доложу: у кузена – роман.

ВЛАДИМИР. С кем же?

АЛЕКСЕЙ. Пусть он сам повинится. Да что тебе в имени?

ВЛАДИМИР. Тут ты прав. Счастливых избранниц всех не упомнишь.

АЛЕКСЕЙ. Полно, Вово. Ты легкомыслен. Ни умиленья, ни просветленности. О трепете я уже не говорю.

ТОЛСТОЙ. Шампанское водится в этом доме?

АЛЕКСЕЙ. Да вот же оно – перед тобой.

ТОЛСТОЙ. Чудо, какая сегодня ночь. Небо черно, звезды редки, а снежок под полозьями похрустывает, точно корочка на зубах, когда ее хорошо поджаришь. Славно жить!

ВЛАДИМИР. Достойная речь для автора павшего водевиля.

ТОЛСТОЙ. Что ж, за помин бедной «Фантазии». (Пьет.) Все фантазии быстротечны.

АЛЕКСЕЙ. Наша и вовсе недолго тешила. После государева гнева, чуть только заря занялась, пишу послание Куликову с просьбой снять бедняжку с афиши и отсылаю его с Кузьмой. Кузьма же мне приносит ответ: ваш водевиль уже запрещен.

ВЛАДИМИР. Дескать, могли и не беспокоиться.

АЛЕКСЕЙ. Так и остался неоцененным достойный верноподданный жест.

ВЛАДИМИР. А все твоя лень, несчастный брат! Если бы ты в тот самый вечер послал Куликову свое отреченье, то мог из кропателя водевиля стать даже и героем трагедии – отец, чтоб унять монаршую боль, душит собственное дитя. Прямо сказать, сюжет древнегреческий. Но ты предпочел резвиться с блудницей и опоздал.

АЛЕКСЕЙ. Простишь ли, Алеша? Все так и было. Моя вина.

ТОЛСТОЙ. В тебе говорит твое благородство. Нет, ты не должен себя казнить. Всему виной господин Гедерштерн. Вот вам неукоснительный цензор! Что бы ему запретить нам пьесу? Не знали бы мы печальных дней. А он вдруг занялся мелкой штопкой. Стыдись, Гедерштерн. Ты разве портняжка? Ты призван хранить покой государства. А ты что делал на царской службе? Ставил заплатки и щелкал ножницами. Увидишь нечаянно слово «немец» и пишешь вместо него «человек». Заметишь вдруг слово «целомудренный» и важно меняешь его на «нравственный». Читаешь: «У моей старой тетки, девицы Непрочной», и тут же правишь: «У тетки моей, старой девицы». Будто бы старая девица никак уж не может быть непрочной!

АЛЕКСЕЙ. У нас старуха Чупурлина строго объявляет воспитаннице: «Взявши собаку, священный мой долг – отдать тебе», а он, богохульник, вычеркивает слово «священный».

ВЛАДИМИР. Прямое кощунство!

АЛЕКСЕЙ. И что обидно – всем этим ничего не достиг.

ТОЛСТОЙ. А нам – неприятности. Нет, каналья, тебе сказали: бди! Так уж бди!

АЛЕКСЕЙ. Досадно. За одного Гедерштерна должны претерпеть два Алексея.

ТОЛСТОЙ. И каково! Уже всякий знает, кто эти Игрек и Зет.

АЛЕКСЕЙ. Я был прав. Надо было нам позаимствовать фамилию моего Кузьмы. Кузьма Фролов – отменная вывеска.

ТОЛСТОЙ. Готов признать, что и впрямь тут было некое жемчужное зернышко. А впрочем, все к лучшему в этом мире – так некогда уверял Вольтер.

ВЛАДИМИР. С чего бы тебе, прославленный брат, вздумалось вольтерьянствовать на ночь?

ТОЛСТОЙ. А ты угадай, господин студиоз.

ВЛАДИМИР. Охотно. Вижу много примет вполне необычного состояния. Осталось заключить их в систему. Итак, ты весел в то самое время, когда монарх тобой раздражен. Шампанского тебе подавай, румян, подвижен, в очах сверканье. И звездам рад и черт те не брат. Гусарская прыть, охотничий жар. Мороз на дворе, а шуба настежь. Даже и снег обратился в хлеб, да и еще – с поджаристой корочкой. Ergo – тому должна быть причина. Скажи ее имя.

ТОЛСТОЙ. Причины?

ВЛАДИМИР. Женщины.

ТОЛСТОЙ. Братцы! Это не женщина. Ангел.

АЛЕКСЕЙ. Час от часу! Зачем тебе ангел?

ТОЛСТОЙ. Я отродясь такой не видал. Встретились с ней на маскараде. Было довольно нескольких слов. Кабы вы слышали этот голос. Точно какая-то баркарола. Будто несет тебя по волнам, будто вливает в тебя вино, терпкое, сладостное – все пил бы.

ВЛАДИМИР. Имя!

ТОЛСТОЙ. Просил я ее снять маску, просил назваться, но нет – ушла. Я думал, что навек потерял. И вдруг она подает мне весточку.

АЛЕКСЕЙ. Доброе сердце, сразу видно.

ВЛАДИМИР. Имя!

ТОЛСТОЙ. Вхожу к ней, вбегаю, влетаю, как камень, пущенный из пращи. «Теперь от меня вы не ускользнете!»

ВЛАДИМИР. Имя!

АЛЕКСЕЙ. Уймись. Любопытство – грех. Разве не видишь, что это тайна?

ВЛАДИМИР. Не вижу. Он мечтает открыться.

ТОЛСТОЙ. Ты прав, студиозус. Какая тайна? Нет тайны. Софья Андреевна Миллер.