ПУШКИН. Вот и я так полагал. И поначалу дело вроде бы шло не худо. По высочайшему повелению статую смотрел академик Мартос, от его заключения много зависело, и вот, извольте видеть, решил он, что, хотя статуя и изрядной работы, искусство ушло далеко вперед и она уже не отвечает новым его законам.

РЕЙХМАН. Это обидно.

ПУШКИН. Рад за искусство, но не пойму, чем она все же стала плоха? И просил я не бог весть сколько – двадцать пять тысяч. Едва ли четвертую часть, чего она стоит.

РЕЙХМАН. Этого я не могу сказать.

ПУШКИН. Карл Петрович, нынче появились люди богатые, иным может быть лестно обладать таким монументом. Как ваше мнение?

РЕЙХМАН. Очень возможно, но эти люди не слишком охотно расстаются с деньгами.

ПУШКИН. Не знаете ли вы кого? Не озарит ли вас какая светлая мысль?

РЕЙХМАН. Я подумаю, Александр Сергеевич, но обещать ничего не стану. Доброе имя мое…

ПУШКИН. Единственное наше достояние. Все так. Однако я оставляю за собой привилегию надеяться.

РЕЙХМАН (глядя на куклу). Nettes Püppchen.

ПУШКИН. Вам она нравится? Я держу эту обезьяну по причине большого сходства. Не правда ли, она напоминает хозяина?

РЕЙХМАН (смущен). Aber… Шутки поэтов требуют особого слуха.

СОБОЛЕВСКИЙ. О да!

ПУШКИН. Я люблю этого зверька. Он оберегает меня – сознаюсь, безуспешно – от гордыни.

РЕЙХМАН. Прощайте, Александр Сергеевич. В июне я напишу подробно обо всем, что увидел и решил. (Соболевскому.) Очень счастлив свести знакомство.

СОБОЛЕВСКИЙ. Ваш слуга.

ПУШКИН. Прощайте, любезнейший Карл Петрович!

РЕЙХМАН (в дверях). Aufwiedersehen.

ПУШКИН. Удивительный человек. И Шиллер – его брат по крови. И Занд с кинжалом. Fleissige Leute…

СОБОЛЕВСКИЙ. Ну, херес твой! Теперь хоть озолоти – капли более не выпью. Еще ты немцу его предлагал. Бог тебе судья, Александр.

ПУШКИН (задумчиво). А надежда на него махонькая… Впрочем, кто знает.

СОБОЛЕВСКИЙ. Откажется – нечего и гадать. В твоих делах, любезный друг, черт ногу сломит, не то что немец. Да и когда ж тебе было заниматься своими делами? Тебя всего служба потребовала.

ПУШКИН. Опять за свое! Можно подумать, я в службу пошел ради чинов.

СОБОЛЕВСКИЙ. Это хоть можно было б понять. Брал бы чины или уж взятки, в этом был бы какой-то смысл. Так нет же, понадобилось стать историографом. И добро бы хоть им. Ты ведь чрез историю вздумал образовать державный ум.

ПУШКИН. Помилуй, не так уж я прост.

СОБОЛЕВСКИЙ. Оставь. Это уж младенцу известно: великие умники – и есть первые простяки. А все Державин – подал вам злосчастную мысль – истину царям говорить. С улыбкой.

ПУШКИН (смеясь). Святые-то мощи не тронь.

СОБОЛЕВСКИЙ. Бог с тобой, Александр! Одряхлеешь – поймешь. Дар поэтический – выше истории, со всем ее непотребством вместе. Ты с нами обедаешь?

ПУШКИН. Должно быть.

СОБОЛЕВСКИЙ. По крайности, твой херес запью.

Эвон, Меркурий уж спешит. (Уходит.)

ПУШКИН. Вот ведь пакость, два раза голову вымыл, а все ноет.

НИКИТА. Хозяин приходил. Говорит – нельзя ворочаться так поздно.

ПУШКИН. Вот от хозяина, видно, и ноет.

НИКИТА. Так легли-то когда? Ни с чем не сообразно.

ПУШКИН. Помолчи, братец. Так лучше будет.

НИКИТА (передает конверт). От Жуковского Василия Андреевича.

ПУШКИН. Положи. К обеду меня не жди, я нынче дома не обедаю. (Подписывает конверт.)

НИКИТА. Уж будто бы у француза лучше, нелегкая его возьми.

ПУШКИН. Никита Тимофеевич, хоть ты-то мне голову не морочь.

Постой. (Передает ему конверт.) Это велишь отправить барыне, а это снести в дом австрийского посла. Знаешь куда?

НИКИТА. Известно куда. К Дарье Федоровне.

ПУШКИН. Гляди, не спутай.

(Разворачивает конверт, читает.) Непостижимо! (Хватает листок, пишет.) Непостижимо! Где ж ты?

Как нужен, так тебя нет. (Дает ему записку.) Снеси немедля князю Петру Андреичу Вяземскому. Пусть сей же час едет к Жуковскому. Я буду там. Сей же час! Ты понял?

НИКИТА. Да уж понял. Вернетесь-то засветло?

ПУШКИН. Дьявол! Тебе-то не все равно?

НИКИТА. Мне-то что? Хозяин бранится. Двери велит запирать.

ПУШКИН. К черту, к черту, вместе с хозяином! Оставьте меня наконец в покое!

ВЯЗЕМСКИЙ. Я получил записку от Пушкина. Просит срочно пожаловать к тебе, божится, что дело чрезвычайное. Гадал я весь путь, вроде бы нынче не суббота и твой Олимп от нашей шатьи избавлен… Где ж он сам?

ЖУКОВСКИЙ. Не знаю, я писал ему, чтобы тотчас был у меня.

ВЯЗЕМСКИЙ. Это на него похоже, всех переполошил, а самого нет.

ЖУКОВСКИЙ. Ты не понял. Я ему писал. Дело и впрямь чрезвычайно серьезно. Пушкина письмо попало к царю.

ВЯЗЕМСКИЙ. На какой предмет он ему писал?

ЖУКОВСКИЙ. Экой ты непонятливый. Не писал он ему вовсе. Письмо-то жене.

ВЯЗЕМСКИЙ (с усмешкой). Как же письмо к Наталье Николаевне попало к Его Величеству?

ЖУКОВСКИЙ. Да уж попало. Не о том речь, как попало, а о том, чтоб Пушкину не попало. Государь прочел и в сильном расстройстве.

ВЯЗЕМСКИЙ. Ему бы не читать чужих писем – глядишь, и здоровье сберег.

ЖУКОВСКИЙ. Экой, братец, у тебя язык. Можешь ты взять в толк, что Пушкина прежде всего надобно успокоить. Бедный – он должен быть потрясен.

ВЯЗЕМСКИЙ. Да уж, могу себе представить. Хотя причин для потрясений не вижу. Друг наш при всем его уме иной раз истинный младенец. На двух свадьбах в один час не пляшут.

ЖУКОВСКИЙ. Матушка, ты к нему несправедлив. Что дурного, коли человек хочет жить с правительством в ладу?

ВЯЗЕМСКИЙ. Ну так и живи, да не дергайся, да в письмах не озоруй, да не страдай, что ходишь в камер-юнкерах, – здесь выбора нет. Коли ты ощущаешь себя первым поэтом, так уж попусту не тщеславься. Первому поэту любой чин не велик. Меж тем Александра камергерский ключ сильно бы успокоил, поверь мне. Тоже и власти наши умны. Зачем было колоть его самолюбие?

ЖУКОВСКИЙ. Да не может же титулярный быть камергером.

ВЯЗЕМСКИЙ. Так ускорьте его производство в чин. Казнить так казнить, а миловать так миловать…

ЖУКОВСКИЙ. Признаюсь, я твоей усмешки не понимаю. Ты и сам камергер.

ВЯЗЕМСКИЙ. Камергер, да не Пушкин.

ЖУКОВСКИЙ. Все суета, мой друг. И в конце концов, не все ли равно, что дает человеку покой и гармоническое состояние? Важно их обрести. Что теперь-то делать?

ПУШКИН. Смилуйся, отче. Как на грех встретил кучу болванов. Одного за другим, и каждый лез с разговором. Знал, что их много, да чтобы столько и чтобы каждый на дороге попался – для этого нужно мое везенье. (Обнимает Вяземского.) Ты уж здесь? Спасибо. (Жуковскому.) Так это верно?

ЖУКОВСКИЙ. Сядь, обсудим спокойно.

ПУШКИН. Спокойно? Покорнейше благодарю. Я покуда еще не мертвец, спокойным быть не способен. Коли вокруг подлецы, которые не брезгают подсматривать за супружеским ложем, коли почты обеих столиц отданы на откуп двум братьям-разбойникам, пускающим слюни от семейных тайн, коли эти почтенные евнухи сотрудничают столь успешно с полицией, а первое лицо в стране, первый ее дворянин, унижается до того, чтобы рыться в моей постели, тут и на твоем олимпическом чердаке спокойствие невозможно.

ЖУКОВСКИЙ. Александр, потише, прошу тебя. У государства свои обычаи, не будем их сейчас обсуждать. Ты хоть помнишь, что писал Наталье Николаевне двадцать второго апреля?

ПУШКИН. Худо помню. Много всего.

ЖУКОВСКИЙ. Да мне всего и не нужно. Я ни петербургский Булгаков, ни, тем паче, московский. Что там было о царствующей фамилии?