АФРАНИЙ. Истинно так, цезарь! Золотые слова!..

ДОМИЦИАН. Потому-то войны и необходимы, преданные вы мои… Они напоминают нации, что она – нация, а не сброд. Они молодят общественную кровь, не говоря уж о прямых выгодах, которые несут. Одним словом, с этого часа должны быть едины все мои римляне и мои поэты в том числе. Ведь поэзия – это как-никак голос народа. Так, друзья мои, или не так?

ГОСТИ. Все верно, цезарь!

– Лучше не скажешь!

ДОМИЦИАН. Вот среди нас – наш Публий Сервилий, можно сказать, испытанный мастер. Что говорить, люди здесь все свои, есть за ним один грешок, какой – мы знаем… Но ведь он поэт, в нем божественная искра, жалко гасить ее раньше срока. Я и сам в молодые, трудные свои годы писал, как говорят, недурные стихи, и, должен сказать, не такое уж это простое дело. Так вот, проступочек этот мы, конечно, запомним, но все же пусть уж наш Сервилий творит. Так говорю я, широкие вы мои, или не так?

ГОСТИ. Так, цезарь!

– Так, золотое сердце!

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. Выше неба твоя доброта!

ДОМИЦИАН. Ну-ка, Сервилий, какие стихи посвятил ты нашим солдатикам?

СЕРВИЛИЙ. Государь и Бог! Я посвящу им еще много стихов, а покамест позволь прочесть несколько строк, сложенных тут же, в горячке, по следам событий. Искренность, единственное мое свойство, пусть оправдает несовершенство.

ДОМИЦИАН. Валяй.

СЕРВИЛИЙ (читает).

Снова готовится Рим торжество триумфатора видеть,

Снова наш цезарь стремит в бой белогривых коней.

Скоро узнают сарматы, а с ними надменные свевы:

Римлянин лучше умрет, чем посрамит свою честь,

Высшее счастье отдать свою жизнь за Домициана,

Домициан – это Рим, Рим – это Домициан.

ГОСТИ (единодушно). Слава лавроносному Сервилию!

– Слава цезарю!

ДОМИЦИАН (треплет Сервилия по голове). Сервилий, такую голову надо беречь.

СЕРВИЛИЙ. Понимаю, божественный…

ДИОН. Разреши и мне, цезарь.

ДОМИЦИАН. Вижу я, Дион, разогрел тебя наш Сервилий. Ну что же, порадуй нас и ты.

ДИОН (читает).

Снова трубят трубачи, созывая в поход легионы,

Юность, рожденную жить, ждет уж довольная смерть.

Снова – печаль в городах, виноградники вновь

опустели,

По разоренной земле грустно бредет нищета…

…Друг мой, ответь, наконец, будет ли разум в почете,

Будет в соседе сосед видеть не только врага?

Будет ли слово «свобода» не только ругательным

словом?

Будут ли в мире царить честь, справедливость, закон?

АФРАНИЙ. Неслыханно!

ПОЛНЫЙ РИМЛЯНИН. В час общей радости!

ПЛЕШИВЫЙ РИМЛЯНИН. Цезарь, он оскорбил всех!

ДОМИЦИАН. Тихо!

Оставьте нас вдвоем.

Ну что нам с тобой делать?

ДИОН. К чему спрашивать, когда ты уже решил?

ДОМИЦИАН. Зачем тебе это понадобилось, можешь ты мне сказать? Ты что, серьезно думаешь, что меня остановит выкрик? Пора бы тебе понять, слово – это всего-навсего звук.

ДИОН. Да, пока его не подхватят.

ДОМИЦИАН. Перестань изображать из себя оракула, олух. И не смей путаться у меня под ногами.

ДИОН. Буду путаться. Я человек честный. Не хочу вводить тебя в заблуждение.

ДОМИЦИАН. Да на что мне твоя честность?! Весталка ты, что ли? По мне, бесчестье лучше твоей честности.

ДИОН. Потому ты и завел одних лизоблюдов?

ДОМИЦИАН. Помолчи, выскочка. Что ты в этом понимаешь? Пороки нужны не меньше добродетелей.

ДИОН. Подведет тебя эта мудрость под чей-нибудь кинжал!

ДОМИЦИАН. Не каркай, белая ты ворона, не твоя печаль. Чего ты добиваешься, в конце концов?!

ДИОН. Домициан, перестань убивать. Убивают в походах, убивают по подозрению, убивают книги, потом – их создателей. Рим стал какой-то огромной бойней. Не видишь ты, что каждый уже и тени своей боится?

ДОМИЦИАН. Боится – повинуется. Мне уговаривать некогда. Задачи мои велики, а жизнь коротка. (Кивая на Диона.) Чего ради я должен терпеть крикунов, которые мне мешают?

ДИОН. А поэты всегда кому-то мешают. Упраздни их – это единственный выход.

ДОМИЦИАН. Плевать я хотел на твоих поэтов. Накормлю их сытней, и они успокоятся. Тоже мне герои, пачкуны несчастные… А уж сатирики, те вовсе отпетая публика. (Многозначительно глядя на Диона.) Характеры мерзкие, сердца как ледышки. Их-то я хорошо изучил.

ДИОН. Плохо ты их изучил, император. Самые нежные люди – это сатирические поэты. Почему, по-твоему, негодовал Гораций? Слишком он был добр, чтоб прощать несправедливость!

ДОМИЦИАН. Все поэты – мерзавцы! До одного!

ДИОН. Но не тогда, когда они тебе кадят?

ДОМИЦИАН. Ну что же ты хочешь, я все-таки человек!

ДИОН. Наконец Бог вспомнил, что он человек!

ДОМИЦИАН. Богом я стал в силу государственной необходимости. Не можешь ты понять: людям льстит, что не смертный ими правит, а Бог.

ДИОН. Поймешь тебя! Это, знаешь, не так просто. Я и не надеялся спасти Сервилия, а это оказалось легче легкого. А из‑за честного Бибула я унижался перед тобою полдня.

ДОМИЦИАН. Так бы и сказал, что завидуешь Сервилию. Все вы на один лад!

ДИОН (укоризненно). Домициан!.. Надо все-таки совесть иметь.

ДОМИЦИАН. Ты что ж, так и не сварил, почему я его простил и возвысил? А еще обижаешься, что я скромного мнения о твоих мозгах.

ДИОН. Но не мог же ты не раскусить его после всего?!

ДОМИЦИАН. Давным-давно я его раскусил, успокойся. И само собой, я его презираю и, наоборот, как это ни глупо, уважаю тебя. Но зато этот прохвост, в свою очередь, уважает начальство, чего о тебе уж никак не скажешь. В этом его преимущество перед тобой.

ДИОН. О чем ты говоришь? Разбудите меня, люди! А кто прославлял Луция Антония?

ДОМИЦИАН. Он. Он. Потому что Луций показался ему начальством. Если хочешь, его измена была доказательством его благонамеренности, его предательство – залог его верности мне. Разумеется, только покуда я император, но если я перестану им быть, то, сам посуди, на что мне Сервилий? Ну что же, ясно тебе теперь?

ДИОН (рассеянно). Еще бы не ясно.

ДОМИЦИАН. Наконец ты задумался. Думать надо было раньше.

ДИОН. Думать, цезарь, всегда полезно. А сейчас я думаю, как правнуки будут смеяться. Просто покатываться со смеху они будут. «Ну и мир это был, – скажут они, – поразительный, непостижимый мир!»

ДОМИЦИАН. Больше всего они будут смеяться над тем, что говорил ты это – мне.

ДИОН. «И подумать! – скажут они еще. – Все это было на девяностом году нашей эры!»

ДОМИЦИАН. Заладил! Ну и унылый ты тип, прости тебя Боже. И надоел же ты всем с этой «нашей эрой»! Слишком много придаешь ты значения словам, вся беда твоя именно в этом. Чтобы быть великим, нужно больше рассудка.

ДИОН (качая головой). Как можно меньше, Домициан!

ДОМИЦИАН. Так или иначе, не состоялось наше содружество. Грустно мне, приятель, а не сошлись мы характерами. Надеюсь, ты сам это понял…

ДИОН. Вполне.

ДОМИЦИАН. Хочу объявить вам, лояльные вы мои, печальную новость. Друг наш Дион по собственной воле покидает Рим. Этакая нелепость – вреден наш климат для его здоровья. А здоровье, как говорится, прежде всего. Ни к чему тебе денежки, почет, ни даже, стыдно сказать, утехи любви, если нет у тебя здоровья.

ДИОН. Прощай, цезарь.

МЕССАЛИНА. Ну и слава богу, цезарь прав, вдали от Рима ты всегда чувствуешь себя лучше.