Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Как мне говорили, пошла я ровно в год. Мама только что закончила купать меня и держала на коленях, когда внезапно мое внимание привлекло мелькание теней от листьев, изгибающихся в солнечном свете на натертом полу. Я сползла с колен матери и почти побежала к ним навстречу. А когда порыв иссяк, упала и заплакала, чтобы матушка вновь взяла меня на руки.

Но эти счастливые деньки вскоре закончились. Одна короткая весна, наполненная щебетанием пересмешников и зябликов, одно лето, богатое фруктами и розами, и всего одна багряно-золотая осень, которые промчались, оставив свои дары пылкому, восхищенному ими ребенку. Затем наступил унылый сумрачный февраль, принесший с собой болезнь, которая запечатала мне глаза и уши и погрузила меня в бессознательное состояние новорожденного младенца. Доктор сказал, что к моему мозгу и желудку прилило слишком много крови. Он думал, что я не выживу. Однако как-то ранним утром лихорадка прошла так же внезапно и таинственно, как появилась. В то утро вся семья ликовала, но никто из них, даже доктор, не знал, что я больше никогда не буду ни слышать, ни видеть.

Мне кажется, что у меня остались смутные воспоминания о том времени. Мне вспоминается нежность моей матушки, когда она пыталась успокоить и облегчить мои мучения. А еще помню свою растерянность и боль, когда я открывала сухие воспаленные глаза после практически бессонной ночи, проведенной в бреду, и смотрела в стену, отворачиваясь от света, который так любила раньше и который тускнел с каждым днем. Но за исключением этих мимолетных воспоминаний, если это действительно они, прошлое кажется мне ненастоящим, больше похожим на кошмарный сон.

Со временем я привыкла к темноте и молчанию, которые окружили меня, и забыла, что раньше все было иначе. И жила в этой темноте, пока не появилась та, кому было суждено освободить мою душу, – моя учительница… Но в первые девятнадцать месяцев моей жизни я смогла поймать смутные образы сияющих небес, широко раскинувшихся зеленых полей, деревьев и цветов. Упавшая потом тьма не смогла насовсем стереть их из моей памяти. Если мы когда-то могли видеть, «тот день был наш, и наше все, что он нам показал».

Глава 2

Мои близкие

Чего не могу вспомнить, так это того, что происходило в первые месяцы после моей болезни. Знаю лишь, что цеплялась за платье матушки, пока она занималась домашними делами, или сидела у нее на коленях. Я ощупывала каждый предмет, следила за каждым движением, и это помогло мне многое узнать. Вскоре мне захотелось общаться с другими, и я стала пытаться объясняться знаками. Если я качала головой, это означало «нет», кивала – «да», тянула к себе с просьбой «приди», а отталкивала, чтобы человек «ушел». Если я хотела хлеба, то показывала, как режут ломтики и намазывают их маслом. А если я хотела мороженое на ужин, то изображала, как вертят ручку мороженицы, и дрожала, будто замерзла. Моя мама смогла многое мне объяснить. Я всегда понимала, когда она хотела, чтобы я что-то ей принесла, и бежала туда, куда она меня подталкивала. Благодаря ее любящей мудрости моя непроглядная долгая ночь была наполнена теплыми и яркими воспоминаниями.

Я стала понимать многое из того, что происходит. В пять лет, например, я уже могла складывать и убирать чистую одежду, которую приносили после стирки, и даже отличала свою одежду от чужой. По одежде моей мамы и тети я понимала, что они куда-то собрались, и умоляла взять меня с собой. Когда к нам приезжали гости, меня всегда приглашали присоединиться, и я махала рукой на прощание. Видимо, у меня остались очень смутные воспоминания о значении этого жеста. Еще помню, как однажды в гости к моей матери приехали какие-то джентльмены. Я ощутила толчок входной двери и прочий шум, который сопровождал их прибытие. Меня охватил внезапный порыв, и, прежде чем меня успели остановить, я побежала наверх, чтобы нарядиться «на выход», как я себе это представляла. Я встала перед зеркалом, как, я знала, это делали другие, и помазала волосы маслом, а еще нанесла на лицо толстый слой пудры. Затем накинула на голову вуаль, так что она занавесила лицо и упала складками на плечи. Свою маленькую талию я обвязала огромным турнюром, так что он свисал сзади, почти касаясь пола. В таком наряде я и спустилась вниз, чтобы развлечь компанию.

Не помню точно, когда я впервые осознала, что отличаюсь от остальных людей, однако уверена, что это произошло еще до приезда моей учительницы. Я поняла, что мама и мои друзья не используют знаки, когда хотят что-то сообщить друг другу. Они говорили ртом. Иногда я становилась между двумя собеседниками и прикасалась к их губам. Но все равно ничего не понимала, и меня это страшно раздражало. Я тоже шевелила губами и отчаянно жестикулировала, но безрезультатно. Иногда я так злилась из-за этого, что пиналась и вопила до изнеможения.

Мне кажется, я понимала, что дурно себя веду, потому что знала, что моей няне Элле больно, когда я ее пинаю. И когда приступ ярости проходил, я почти сожалела, но не помню, чтобы это хоть раз помешало мне вести себя так, если я не получала того, что хотела. Тогда я постоянно проводила время с дочкой нашей кухарки Мартой Вашингтон и нашим старым сеттером Белль, которая когда-то была отличной охотницей. Марта понимала, что я показываю, и у меня почти всегда получалось заставить ее делать то, что мне нужно. Мне нравилось чувствовать над ней власть, а она чаще всего просто подчинялась мне, не рискуя высказать недовольство. Я была полна сил, энергии и равнодушия к последствиям своих действий. А еще я всегда знала, чего хочу, и настаивала на своем, даже если это приводило к драке. Мы много времени проводили на кухне: мололи кофейные зерна, помогали делать мороженое, месили тесто, ссорились из-за печенья, а еще кормили кур и индюков, прогуливавшихся у кухонного крыльца. Многие из них были совсем ручными – ели из рук и позволяли себя гладить. Как-то раз один большой индюк выхватил у меня помидор и убежал с ним. Его успех нас невероятно вдохновил, так что мы стащили с кухни пирог, который кухарка только что покрыла глазурью, отнесли его за поленницу и съели там до последней крошки. После этого мне было очень плохо, и я размышляла, настигло ли возмездие и индюка.

Цесарки любят гнездиться в самых укромных местечках в траве. И одним из любимейших моих занятий была охота за их яйцами. Я не могла сказать Марте, что хочу поискать яйца, но я складывала горсточкой ладошки и опускала их на траву, изображая круглые предметы, скрывающиеся в траве. И она всегда меня понимала. Если нам везло и мы находили гнездо, я никогда не давала ей относить яйца домой, показывая знаками, что она может упасть и разбить их.

Источниками неослабевающего интереса для нас с Мартой были амбары, где хранилось зерно, конюшни с лошадьми и двор, на котором по утрам и вечерам доили коров. Доярки разрешали мне трогать коров во время дойки, и на меня часто сыпались хлесткие удары хвоста за мое любопытство.

Подготовка к Рождеству всегда приносила мне радость. Хоть я и не понимала, что происходит, но с удовольствием впитывала разносившиеся по дому приятные запахи и наслаждалась вкусностями, которыми угощали меня и Марту, чтобы мы не шумели. Конечно, мы путались под ногами, но это не портило нам настроения. Нам позволяли толочь пряности, перебирать изюм и облизывать ложки. Я вешала чулок для Санта-Клауса, как и все остальные, но, насколько я помню, мне никогда не было это особо интересно – я не вставала до рассвета и не бежала искать подарки.

Марта Вашингтон любила проказничать ничуть не меньше, чем я. Одним жарким июльским днем две маленькие девочки сидели на веранде. Одна была темной, как смоль, с копной пружинистых кудряшек, собранных во множество пучков, торчащих в разные стороны и завязанных шнурками. Другая – светлокожая, с длинными золотыми локонами. Одной было шесть, а другой на два или три года больше. Младшая девочка была слепой, старшую звали Марта Вашингтон. В тот день мы сначала старательно вырезали бумажных человечков, но вскоре это нам надоело. Поэтому мы порезали на кусочки шнурки от наших туфелек, а затем обстригли все листочки с жимолости, до которых смогли дотянуться. После этого я обратила внимание на кудряшки Марты. Она пыталась возражать, но ей пришлось смириться со своей участью. После этого она потребовала справедливости, схватила ножницы и успела отрезать мой локон. Она состригла бы все, если бы не вмешалась моя матушка.

2
{"b":"920846","o":1}