Когда я закончила, то тут же прочитала свой рассказ мисс Салливан. Я восторгалась наиболее красивыми выражениями и страшно сердилась, когда она прерывала меня, чтобы поправить произношение какого-либо слова. Во время обеда я прочитала сочинение всей семье, и родные были поражены моим талантом. Кто-то спросил меня, не прочла ли я это в какой-нибудь книжке. Я очень удивилась, потому что не помнила, чтобы кто-то читал мне нечто подобное. Я ответила: «О нет, это мой рассказ! Я написала его для мистера Ананьоса, ко дню его рождения».
Мне предложили заменить изначальное название «Осенние листья» на «Царь Мороз», так я и сделала. Я переписала историю и отправила ее в Бостон. Письмо на почту я несла с таким чувством, словно лечу по воздуху. Я и подумать не могла, как дорого заплачу за этот подарок.
Мистер Ананьос пришел в восторг от моего рассказа и опубликовал «Царя Мороза» в журнале института Перкинса. Счастье мое достигло необозримых высот… откуда я вскоре упала наземь. Я была в Бостоне, когда выяснилось, что существует рассказ, похожий на моего «Царя Мороза» как две капли воды: это были «Морозные феи» мисс Маргарет Кэнби, изданные еще до моего рождения в книге «Бёрди и его друзья». Рассказы почти полностью совпадали по сюжету и языку, так что стало очевидно, что моя история – плагиат.
Я испила горькую чашу разочарования до дна. Я опозорилась! Навлекла подозрения на самых моих близких людей! Как это могло произойти? Я не могла перестать думать, старалась вспомнить все, что читала до сочинения «Царя Мороза», однако ничего похожего не приходило мне на ум. Разве что стихотворение для детей «Проказы Мороза», но его я точно в своем рассказе не использовала.
Мистер Ананьос был очень расстроен, но поверил мне. Он отнесся ко мне необычайно добро и ласково, и тучи на некоторое время разошлись. Я старалась быть веселой и нарядиться к празднику дня рождения Вашингтона, который состоялся вскоре после того, как я узнала грустную новость.
Я должна была быть Церерой на маскараде, который устраивали слепые девочки. Я прекрасно помню складки своего изящного платья, осенние листья, венчавшие мою голову, злаки и плоды, которые я держала в руках… А еще гнетущее ощущение надвигающейся беды, от которого сжималось сердце даже среди веселья маскарада.
Вечером накануне праздника одна из учительниц института Перкинса спросила меня насчет «Царя Мороза», и я ответила, что мисс Салливан много рассказывала мне о Морозе и его чудесах. Она решила, будто я помню историю мисс Кэнби «Морозные феи» и сама в этом призналась. И тут же сообщила о своих мыслях мистеру Ананьосу. Он поверил ей или заподозрил, что мисс Салливан и я специально украли чужую идею, чтобы добиться его расположения. В итоге он собрал комиссию из учителей и сотрудников института, перед которой меня заставили отвечать. Мисс Салливан заставили оставить меня одну, а потом стали расспрашивать или, вернее, допрашивать меня со страшной настойчивостью, буквально заставляя признаться, будто я помню, как мне читали рассказ «Морозные феи». Я ощущала сомнения и подозрения в каждом вопросе, к тому же чувствовала, что мой добрый друг мистер Ананьос глядит на меня с упреком. Мое сердце отчаянно билось, кровь стучала в висках, и от страха я едва могла говорить и отвечала односложно. Даже понимание того, что все это – нелепая ошибка, не уменьшало моих страданий. Так что, когда мне наконец позволили покинуть комнату, я находилась в таком состоянии, что не замечала ни поддержки моей учительницы, ни сочувствия друзей, которые твердили, что я храбрая девочка и они мною очень гордятся.
Той ночью я рыдала навзрыд, как, надеюсь, плачут очень немногие дети. Мне было очень холодно, и даже казалось, что я умру, не дожив до утра, и эта мысль меня утешала. Думаю, если бы подобное случилось, когда я немного повзрослела, это непоправимо что-то сломало бы во мне. Но ангел забвения унес прочь большую долю печали и горечь тех грустных дней.
Как оказалось, моя учительница никогда даже не слышала о «Морозных феях». Доктор Александр Грэхем Белл помог ей расследовать эту историю. Она выяснила, что у ее подруги, миссис Софии Хопкинс, у которой мы гостили на мысе Код, в Брустере, летом 1888 года, был экземпляр книги мисс Кэнби. Миссис Хопкинс не нашла ее, но вспомнила, что читала мне разные книжки и даже сборник «Бёрди и его друзья», когда мисс Салливан уезжала на каникулы.
Тогда такие чтения не имели для меня никакого значения. Меня развлекало само начертание знаков-букв, ведь мне почти нечем было заняться. Но не могу не признать, что всегда старалась запомнить побольше слов, чтобы выяснить их значение у моей учительницы. Ясно лишь то, что фразы из этой книжки навсегда запечатлелись в моем сознании, хотя долгое время об этом никто не подозревал. И я – меньше всех.
Когда мисс Салливан вернулась в Брустер, я не беседовала с ней о «Морозных феях», потому что она сразу начала читать мне «Маленького лорда Фаунтлероя», который вытеснил из моей головы все прочее. Однако факт остается фактом, однажды мне читали книгу мисс Кэнби. И, хотя прошло много времени и я о ней даже не вспомнила, эта история напомнила о себе так естественно, что я не заподозрила подвоха.
В то время я получила много писем с выражением сочувствия. Все мои самые дорогие друзья остались моими друзьями до сих пор, за исключением одного.
Даже сама мисс Кэнби написала мне: «Когда-нибудь, Хелен, ты сочинишь замечательную сказку, которая станет помощью и утешением для многих». Увы, но этому доброму пророчеству не суждено было сбыться. Я больше никогда не писала ради наслаждения. Более того, я стала переживать: а вдруг то, что я написала, не мои слова? Даже когда я писала письма, например к матушке, меня охватывал внезапный ужас, и я вновь и вновь перечитывала написанное, чтобы убедиться в том, что не вычитала все это в книжке. Если бы не постоянная поддержка мисс Салливан, думаю, я вообще прекратила бы писать.
Во многих моих ранних письмах и первых пробах сочинительства прослеживается попытка использовать понравившиеся мне чужие мысли и затем выдавать их за свои. В эссе о старых городах Италии и Греции я заимствовала красочные описания отовсюду. Я знала, что мистер Ананьос любит античность, знала и о его восхищении искусством Греции и Рима. Поэтому я собрала стихи и истории из разных прочитанных мною книг, чтобы порадовать его. Мистер Ананьос сказал о моем сочинении: «Мысли эти поэтичны по своей сути». Но я не понимаю, как мог он решить, что слепой и глухой одиннадцатилетний ребенок мог сам их придумать. Однако я не думаю, что мое эссе было совсем лишено интереса лишь потому, что я не сама придумала все эти описания. Это показало мне самой, что я могу выражать свое понимание красоты в ясной и живой манере.
Все мои ранние сочинения были для меня своего рода умственной гимнастикой. Впитывая и подражая, как все юные и неопытные, я училась облекать мысли в слова. Я вольно или невольно усваивала все, что мне нравилось в книжках. Как писал Стивенсон, молодой писатель инстинктивно копирует все, чем восхищается, и меняет предмет своего восхищения с поразительной гибкостью. Только после долгих лет практики сочинители учатся управлять полчищем слов, распирающих им голову.
Боюсь, что во мне этот процесс еще не закончился. Могу точно сказать, что я далеко не всегда могу отличить собственные мысли от прочитанных, потому что чтение стало сутью и тканью моего разума. Получается, почти все, что я пишу, – это лоскутное одеяло, состоящее из безумных узоров наподобие тех, что у меня получались, когда я училась шить. Я составляла их из обрывков и обрезков, среди которых попадались прелестные кусочки шелка и бархата, но преобладали клочки более грубой ткани, не столь приятные на ощупь. Так и мои сочинения состоят из моих неуклюжих заметок с вкраплениями зрелых суждений и ярких мыслей прочитанных мною авторов. Мне кажется, что главная трудность писательства заключается в том, чтобы изложить ясным языком ума наши запутанные чувства, незрелые мысли и сложные понятия. Ведь нами самими движут инстинкты. Пытаться их описать – все равно что складывать китайскую головоломку или шить лоскутное одеяло. У нас в голове есть картинка, которую мы хотим описать словами, но они не помещаются в заданные рамки, а если и помещаются, то не соответствуют общему узору. Однако мы продолжаем стараться, поскольку знаем, что другим это удалось, и мы не хотим проиграть.
