Жар времени внушает переплавку,

вбегая в двери голода к нутру,

привыкшему к военной силе, и всеядно

умение всходить зерном: ветвяный треск,

твоя причина – нерожденный гром,

полива ждёшь, но медлит ливень,

заталкивая гарь поглубже в небеса.

Вослед баркасу, алчущему шелест

покраски в цвет рассвета,

выходит из волны незримый друг —

спокоен, словно сотворён людским веслом.

Что сердце? Череда увеличений,

где каждое, стихая, призывает

ритмичную способность сбросить морок,

опомниться, увидеть всё как есть.

Алмазной пылью, что набилась между

слогов, легко прозрачность процарапать:

царапина сквозная горизонтом

вживётся в линзу укрупнения событий,

и вот уже озёрный плеск – всего лишь звук,

не существо, пришедшее проверить

людское восприятие на прочность.

Песок, несомый ветром, счистит

с богов всю бронзу, обнажая золотой

исток реки застывшей (звали форма) —

елозит бризовый наждак

по тропам парка, по ветвям аллейным,

не глядя на проделанную словом

работу, для какой названья нет.

Приливом выброшена маска

аквалангиста – и прильнула к почве

стеклом, привыкшим быть защитой

для зрения под натиском морской

дотошной соли – станешь въедлив,

когда в бескрайности волнами растворён

(слова блюдут свои границы).

Всем наблюдавшим стало душно.

Перебирать песок, перечислять причины:

– по водам вдох пошел пройтись;

– от маски отшатнулся воздух,

(горчит дыхательная трубка, не иначе);

– резина пористо взяла остаток кислорода…

И прочее, что в словаре метафор

светлело на полях, неотличимо от

бумаги бессловесной.

В глубины земляные вечно

ныряло небо, лишь надев защитный

костюм, что назывался человек:

у здешних облаков теперь есть маска —

вглядеться в залежи, и затаив дыханье,

его к свободе общей приравнять:

в подземности премного затонувших

сокровищ, тыщи городов и стран,

что не доплыли, а свои вручили флаги

(полотнища дозвукового ритма)

биению сердец.

Фарфор фамильный, костяной, тончайший —

для ангельского рта, воспевшего людей,

семейный герб сплетает очертанья

материка, когда обласканная вязь

в прочтение укутана, молчанием пригрета:

просвечивают стенки, если свет налить.

Озёрный водопой встречает зверя

сияньем льда – и в самый раз отпрянуть

так, будто остротá осколочная стала

заветной кромкой и подножным хрустом,

зовущим душу к бесконечной смене

одежд, пропитанных библиотечной пылью;

так, будто остротá осколочная знает

всю уязвимость языка, но зверь не дрогнет,

лицом белея, словно потолок.

Охотники в свои движения впустили

неотличимость от лесных теней:

хозяйствуй в тишине, не нарушая

сон смысла, утомлённого погоней,

здесь прежние жильцы роняли чашки,

осколки мелкие вне времени блестят

в полночном небе, облакá восславив.

Для отпечатка сапога солдату

потребна масса, но к чему бряцать

оружием бесплотным, если тело

так незаметно перешло в игру

теней и света, что рассветный мускул

закатной коже силу сообщил?

В деревьях – гул, похожий на моторный,

когда решила бронетехника таиться:

не разбудить бы тягу к миру, и снаряды

врывались шепотом ночным, бесстыдным

в былую обоюдность: спутали её

с беспамятством спасаемой границы.

Не имут веса – ни волна, ни омут:

что помнится – останется в безличном

глаголе, как в просвете меж стволами,

где скрылся командир, цепляя ветви

необщим флагом – до сих пор висят обрывки

материи, которой можно лобовое протереть

стечение прозрачности и мысли.

По берегам ступали, говорили

с невнятной глиной, проясняли быль —

отряды, назначая целью действие простое:

озёрным шелестом крыла

расширить мышечную память.

Снастей чурается и просит темноты —

гудение токарного станка,

осевшее в ладонях подростковых:

частица объяснит любое чувство

при помощи других таких же

частиц, скопившихся у знанья на крючке,

маячащих наживкой: захлебнуться нечем.

Сердечный стук переходили вброд,

стопой нащупывая омут неба,

легчало тело, а словесное грузило,

привешенное к леске горизонта,

нежданным пеньем взрослым обернулось

и повлекло к волне как форме бытия.