Играли в страны, в континенты, в города —

не так, как все: вдали от общих правил

(где ночь производила мирную листву)

стояли, означая лишь границу;

один другому называл пароль

на световом или другом молчании —

так, словно клал свинец в нагрудные карманы.

Ужели равнозначны берега – концу войны

и физика вдохнёт всю нежность в губы?

Подбитый танк пробоиной обнимет

свои пустоты: гусеничный лязг,

исписаны твои пластины

словами лучших книг, молчанием столичным

и вязью самых чистых нот:

что значат звенья по отдельности?

Волокна тканей камуфляжных стынут

своей причастностью к сплетаемым лучам:

в надзвёздных мастерских работа

вскипает на огне, рождаемом на стыке

любви и сердца, чтобы мы вдыхали —

пейзаж, рельеф, слова и прочий пар.

Коль видим с высоты вельвичию,

которой поросли просветы межвоенные,

и слышим пальмы, стиснутые жаром,

словно погремушки —

то эти реки, взмахи, траектории полёта

за хворост не сойдут для общего огня:

великий зов природе адресован.

Влетает ветер – потрепать знамёна

и очертанья Африки на местность эту

накинуть, как брезент, дырявый от дождя:

смешались капли с чем-то едким,

с багряным топливом небесным,

с моторным маслом ропота.

Роса на кожу ляжет, заполняя

сияньем силуэт сидящего в траве,

песком белёсым ждёт отчизна

в бумажных одинаковых пакетах:

фасовка, точность веса – всё, что есть.

Проделан путь: а кто покинул жёсткость

свекольную, прошёл переработку,

толпится сладостью сыпучей:

любую форму, как воде, придать нетрудно,

одна надежда – спрессоваться,

слежаться (хоть бы в почве),

провозглашая рафинад.

Товарищ, ляжем вместе в стену,

кусочки сахара – всё лучше кирпичей,

мы столь же речью угловаты и красны,

готовы растворяться в Иордане,

нести сквозь время взвесью мутноватой

туманную идею стройки и стены.

Есть сборщик сладости, его призвать бы —

несданной податью так слово тяготит,

что трудно встать, отринув белую пустыню

былого пения: подводный город —

для всех желающих сберечь дыханье

и сердце удержать от входа в эту речь.

Из яблок сердцевину вырезая,

всыпая пыль сладчайшую в плоды

– разъятые, немые, полные смиренья —

в пустоты, не успевшие стемнеть

внедряя пыль, как голос истолчённый,

распавшийся на блёсткие кристаллы —

росяный человек зовёт пчелу.

В плодовых трещинах нет сходства

со стрćлками, что указуют миг

счастливый, но едва определимый

по отсветам сердечным, расширявшим вдаль

и берег, и волну, взрыхляемую ветром.

На плеске вёсельном взрастает город,

политый пóтом световых гребцов —

в какой момент успели стать лучами

телá, наполненные жаждой победить:

определить дано по циферблатам

объёмным, дозревающим на ветках.

«Мы время раскусили» – этой фразе

язык покорен, чувствуя, как соль

отсеивается от морского ветра,

как соль, кристальной белизной въедаясь,

усиливая ясность звёзд вечерних,

готовит чувства к пресным дням,

что тянутся, подобно рву, вокруг

великих стен прочнейших, звуковых.

О перерыве в магазине механизмов —

обеденная речь, построенная на

жевке: пропитываньем слюнным

так занят был язык, что хлебный мякиш

пробрался незамеченным под сердце,

обосновался, всё теплом обставил.

За окнами по времени побьёт

крылами голубь: в клюве неподъёмна

еда иль трудно продираться взлётом

сквозь память улицы о прочих птицах,

хлопками проторивших вертикаль —

зачёркнутое облако не скажет,

ржавея на табличке «Не курить».

Что лучше, чем полёт, влекомый

прозрачным воздухом – да много

чего: сверкнёт прилавок лаком,

а в порах древесины веществом особым

– от плесени, от всякой гнили —

молчит незримая пропитка.

Так сколько крыльев нужно —

прошедшее поднять?

Душа скрипела веским сном пружин,

словами буксовали шестерёнки:

у всех глотавших плотское смятенье —

животным жиром смазано нутро

(горючим жиром) – ангел чиркнет

в потёмках спичкой, и ещё одно взовьётся

крыло, чтоб выжечь ересь всех

известных истин.