Прогулкой по причалу утомившись,

вздремнула мать, и вмиг сквозь сон взошла

к приливу, к становленью леской и наживкой:

и вот уж не скамеечная рейка

в лопатки давит, а мешок заплечный

деревенеет, тяготясь уловом

(крылом себя сочла холстина) —

копеечная снасть протянута сквозь сердце

едва избывной нитью золотой.

Соударяясь, порождая звуки,

всё говорили, стали называться

местоименьем «ты», когда решило

адресоваться время, слабо различая

в толпе частиц отдельность фразы:

пейзаж, ты герметичен, кто в тебя насыпан —

младенцу дарит радость, но не знает

о веществе в своем составе,

пока не треснет погремушка и пока

наполнен пластик силой и терпеньем.

Тетрадь раскрыта, светят в середине

нагие скрепки, призывая луч

в креплении страниц полнее

и тише отразиться, чем смогла душа:

река, тебя мы любим вопреки

любому смыслу, что таят глубины.

Непроходимой речью кто укутан,

о чистых не смолчит волнах:

«На водах – катером – муляжная линовка,

творись для человечьих букв,

для муторных лучей обвалистой приглядкой

восстанет берег, говоря песками

следы, исполненные книжной тишины…»

Продолжить хлебной речью о себе:

огонь для музыки, конечно, оживёт —

втекать заместо выдоха во флейты;

вода воспрянет духом, дух – водой,

земля встряхнётся, но не дрогнет

на словаре стоящий дом.

Поспешен флагов рваный холодок.

О плоских зёрнах (каждое имеет номер),

о пыльных зёрнах (так желанна пыль) —

бескрайний мир, продолжи расширенье

до самой звёздной светлоты:

отсчитаны круги размола,

но цифры протестуют, уходя

с прохладных циферблатов, измельчивших

сердцá до состояния частиц

словесных, смахнутых природой.

Мы не такими выскажем словами

всё счастье, а крылами мельниц,

ведомых ветром в повторенье:

пятно окружности, твои края

столь ровные, что зря к тебе приложены знамёна,

ты рассосёшься и сольёшься с небом

(как песня, не уймётся лопасть).

Поспешность приравняли к боли,

страницы книг в целебный порошок

перемололи жерновами забыванья:

проём дверной ударен дверью,

краснеет угловатый свет, болит

залиться синевой – других не нужно

рассвету дефиниций.

На поле урожайном собрались

для дела, для поживы скороспелой,

охранным силам сговор предлагали,

военной памятью (взошедшей прежде,

чем волны в тишину плеснули,

пытаясь чувство в чувство привести) —

да-да, военной памятью пощекотали

полнеба, предвкушая смех и свет.

Травинкой в подреберье распрямилось

другое время, смятое полкáми;

пружинит стебель: вытолкнуть нетрудно

из тела все сомнения о хлебе,

приравненном к дыханию: вот звенья

метафор, вот неоновая привязь

чуть видных городов, ветвящих корни

сквозь мрак подземный, чтобы выйти —

помолодев, у сердца, у реки.

«Какого голода вам надо,

когда нутро неотличимо от

простора…» – так они сказали,

и тут же превратились в «я» и «ты» —

в краю таких обозначений

ограда огороду не нужна,

покуда жердь в себе лелеет гвозди

и перекладины собой горды́.

Для бледности нет видимых причин.

На берегу рассвет делили,

словесные отхватывая части;

насколько позволяла звоном цепь —

собака подбирала крошки,

вода молчала и впивался в голос

матерчатый ошейник, чьи волокна

размягчены дождями и туманом,

задобрены хозяйской речью,

умаслены цветочным ароматом,

жирующим на вражеских костях.

Подводной лодкой вытеснена серость

и в берег плещется: уложены луга

в такие свальные высоты,

что памятник любви к скоту

едва ль замедлит появиться здесь —

о цвете моря в силах рассказать

отдельный голос?

Прошедшиеся косами по травам

пропели в пустотелый дым костра:

нас ждут растения родных морей —

раскидистость безмолвий рыбьих,

дополненное зрение волны,

беззвучный перископный выпад,

растрата шороха, цветущего в векáх.

Какой кусочек моря выбран

тобою, перископ: пронзить

границу между водами и ветром?

Какой кусочек – неужель тот самый,

следы хранящий, что легко сошлись

с небесным отражением и всяким

лицом людским, глядящимся в покой?