Заморский отсвет на штыках играет,

ныряет вглубь металла, ищет жемчугá

такого нетерпения, каким не станут

знамёна, в шорохе прилива

нашедшие собратьев звуковых:

километровой очередью мёрзнет

толпа, пришедшая к святым мощам,

исторгнувшим всю сырость: в этой

победе дегидрации над плотью

не видит пользы караульный вдох,

созревший прежде безымянных ягод;

слюны восславив клейкость на краю

бумаги свёрнутой в горчащий свиток,

приходит время.

Какой-то свет примешан к поклоненью:

не состязаться – значит, отделить

себя от примесей, стремящихся заполнить

объём движения телесного, и даже

у праха есть субстрат, легко определимый

как совокупность мыслимых лучей;

подковырнув историю киркой,

легко узнать, вдыхая древность песен:

любая вещь – спасает.

Раскопки лязгают лопатной

душой своей призы́вной, коллективной,

но отстают от графика, намеченного книжным

сближеньем шороха с боготворимой пылью,

от предков перешедшей по воде

небесной, пролагающей маршруты

от слова к слову, от любви к любви.

Откапывая вековые амбразуры,

бетонные пустоты вызволять,

вручая камни омовенью самому —

владыке среди действий;

сдувать песчинки с памятных глубин —

в дыханье веря, словно в подношенье,

не ждать награды, зная: ожиданье

есть лучший приз для всех, кто не щадит

себя в подземной гонке углублений.

Отсутствие, как прежде, спасено

от сырости и темени грунтовой.

В пейзаже гладкоствольном – склонность

остаться в прошлом: небольшая дальность

стрельбы и точность небольшая —

помогут сделать выбор в пользу речевых

твердейших оборотов: свет мишенный

отрикошетить в силах, поразив

стрелкá и всех, кто рядом.

Поглубже в рану запустив лучи,

извлечь кусок земли, расплющенной о сердце:

как славно, что не разбрелись

по телу тёмные частицы грунта,

не затерялись в сжиженной толпе

яснейшей атмосферы звёздной, что слывёт

бессмертной кровью.

«Ожившие отломленные дульца»

про земляных червей сказавший это —

калибром неба, в принципе, доволен,

его поверхностью блестящей, нарезной:

резьба, ты – следствие спиральных восхождений,

словесных: твёрдостью алмазной славясь,

любой оставят метчик позади,

но лучше говорить о пулях земляных,

а не о кольчатом плевке подземном.

«Оживший» – значит:

отломленный от смерти,

ползёт на свет – и что там есть ещё.

Но важно место прикрепления былого,

неявный стык (его назвать бы словом «я») —

он выдал слабину

заместо верного ответа;

кто отвечать привык

на эту силу – видно, ошибется.

Не знает лапа правая о том,

что левая ступает по людскому сердцу:

кто согласует крылья с тишиной,

прорвавшейся сквозь небо – станет

свободу означать, воздетую на луч;

колоннам марширующим вручили

критерий, да и он вспорхнул,

воссел на золотящейся ограде.

Есть птица светлая, есть тёмная: среди

подробной совести, рассыпанной в пейзаже,

скрипящей под ногами – жить частицам

всё большей белизны, опровергавшей

снегá людского песнопенья.

У синевы внутри сироп течёт

заместо крови: нечем больше объяснять,

зачем стремятся трогать существа —

лазурь ночными языками,

не ждущими рассвета и других

– не взятых птицами в певучий арсенал —

попутных слов.

Где лужи заросли́ вороньим леденцом,

в ходьбу полусырую втянут голубь,

шаг – по воде, другой – по солнечному грунту:

о сладость ничего не знать,

ты отражаешься в сиянии зимы

столь хрупким образом, что стынет

у неба в жилах сахар.

О чувствах двунаправленных ответит

корзинное сплетение лозы:

бежит по кругу, создавая ёмкость

своей податливости, признавая день

нежданной россыпью попутных ягод,

не усидевших в темноте.

Метрическим себя насытив тленьем,

восходит шорох, на стволах творит

незримые зарубки, что сочатся равной

и чистой участью – восславим хватку

отжимную, не отпустившую деревья

маршировать под сенью духоты

аккордного вторжения в отгульный

зазор, от смысла отделённый.

Стебельчат брюхом поднебесный гуд,

садовым дуновеньем перепончат:

почуяв завязь штучную в душе,

шинельные запевы распознав

считает всё – цветком, чей стебель – зренье,

направленное в землю/в небеса.