За последующие два дня, пока меня осматривали несколько врачей и делали анализы, я узнал, что меня нашёл наш хозяин хутора, отправившийся, несмотря на разразившуюся всё-таки грозу, на мои поиски глубокой ночью. Мама, проснувшись от раскатов грома, решила проверить, вернулся ли я и не надо ли мне переодеться в сухое. Обнаружив моё отсутствие, разбудила хозяина и хотела пойти вместе с ним на мои поиски, но хуторянин велел ей оставаться в доме и ушёл на поиски сам. Меня он нашёл быстро по светлой футболке. Я лежал без сознания под оборванным проводом в одном кеде. Не тратя времени, он на руках донёс меня до местной больницы, и лишь потом сообщил маме о случившемся. И вот мама уже вторые сутки сидит в больнице со мной, требуя моего перевода, но врачи сказали, что в таком состоянии перевод нежелателен.

Чувствовал я себя хорошо, и снабдив нас длинной выпиской с рекомендациями, меня наконец-то выписали через пару дней. Мама предлагала немедленно возвращаться в Ленинград, чтобы лечить мои ожоги, но меня мысль провести остатки каникул в больничных стенах совершенно не радовала, и я упросил маму остаться на хуторе. А на перевязки просто ходить в местную больницу. Боли я не испытывал, а мои ожоги заживали буквально на глазах, приобретая зеленоватый оттенок и складываясь в какой-то странный рисунок.

Врач, видя, как успешно идёт процесс, не настаивал больше на госпитализации, и когда я через три дня пришёл на очередную перевязку, мне было сказано, что я больше в них не нуждаюсь. И что вообще, мои ожоги на собственно ожоги были похожи мало, а напоминали скорее татуировку, или, как сказал врач, «фотоимпрегнацию» – фотографический отпечаток на коже, оставленный ярким светом или каким-то излучением.

Как я уже сказал, чувствовал я себя хорошо. Но это мало так сказать. Я себя чувствовал просто превосходно!

Я стал воспринимать мир так, словно до этого смотрел на него через грязное окно, а теперь это окно даже не протёрли, а распахнули. Теперь я замечал массу деталей, на которые прежде не обратил бы внимания. Я стал меньше спать по времени, а вот высыпался не хуже, чем прежде. Стал явно быстрее читать и лучше запоминать прочитанное. Да что там «лучше»; я теперь помнил абсолютно всё, что прочёл, а при желании мог вспомнить вообще всё, что читал когда-либо.

Между тем, был уже конец августа; и мне и маме нужно было готовиться к школе (она ведь работала учителем), и мы наконец вернулись в Ленинград.

Ни о каких светящихся шарах я никому рассказывать не стал. Ни в больнице, ни дома. Во-первых, все считали, что меня ударила не молния, а просто током по влажной траве от оборванного сильным ветром, провода. Боюсь, узнай кто про шаровые молнии, так просто от врачей я бы не отделался. И, во-вторых, в этом случае как бы никто не был виноват; просто несчастный случай. А вот если рассказать, как я сам полез спасать с кедом огненный шар, то тут моя собственная вина становилась очевидной, а какой ребёнок хочет быть виновным?

Жизнь моя потекла привычным путём; 1-го сентября начались занятия в обычной и музыкальной школе. На физкультуре мальчишки завидовали моим «боевым» шрамам, девчонки поглядывали с интересом, и лишь моя соседка по парте, тихая молчаливая девочка Света, внимательно посмотрев на меня, спросила:

– Это у тебя после удара током (я всем скормил только эту версию, интуитивно чувствуя, что об истинных событиях следует помалкивать) левый глаз потемнел или так было всегда и я просто не замечала?

Она протянула мне небольшое зеркальце, и я убедился, что действительно; мой левый глаз стал значительно темнее; превратившись из светло-серого в тёмно-серый. Я вернул ей зеркальце и пожал плечами;

– Сам только сейчас увидел. Но ты помалкивай, хорошо? Не хочу, чтобы мне снова в больнице в глаза фонариком светили.

Света молча кивнула и на этом разговор был закончен. Довольно странно, что никто, кроме неё на изменившийся оттенок моего глаза внимания не обратил, а сам я не спешил демонстрировать всем эту новую свою особенность, закономерно опасаясь новых походов по докторам.

Примерно ещё две недели я жил своей привычной жизнью – обычной и счастливой жизнью обычного школьника, пока однажды, задремав днём, не проснулся оттого, что кто-то светит мне фонариком в глаза и не услышал:

– Однако, заставили Вы нас, молодой человек, всех поволноваться…

Все знают, что в году 12 месяцев, и что век человеческий – это 70–80 лет. Или пусть даже 100. Но мало кому приходило в голову задуматься, а сколько месяцев длится одна жизнь? А я вот подсчитал.

840.

Всего 840 месяцев при средней продолжительности 70 лет и 1200, если этих лет наберётся целая сотня. В общем, в реалии что-то около одной тысячи.

Всего!

А если этих месяцев две, три или пять тысяч? В общем, после первой сотни я просто перестал их считать.

Голливуд приучил всех, что «День сурка» длится ровно сутки. Но ко мне судьба отнеслась благосклоннее, и моя «петля» составила ровно 29 суток 12 часов 44 минуты и 3 секунды. В принципе, эта петля, а точнее сказать, спираль во времени, может быть какой угодно; от секунд (отсюда, например, всем известный феномен déjà vu), до десятков лет и более.

Не стану описывать подробно, как мне удалось не сойти с ума сразу же. Мне помогли. Хотя сойти с ума я мог вполне и от самой «помощи». В той невообразимой ситуации, в которой я (напомню, 12-летний ребёнок) внезапно оказался, мой разум отчаянно хватался за любую зацепку, что помогло бы мне хотя бы понять, что происходит. И эта зацепка появилась. Возможно потому, я сам её искал изо всех сил.

Сыграло роль и то, что мой мозг, как я уже отмечал, стал работать гораздо быстрее и лучше. Это помогало и быстро соображать, и быстро принимать решения. Оптимальные в данной ситуации. В общем, помощь была.

Со мной вступили в контакт.

Кто? Я до сих пор этого не очень понимаю.

И это не были слова и речеобразные мысли; никто не «ломился» ко мне в голову. Просто я вдруг стал ощущать чьи-то эмоции, направленные именно ко мне. И самое первое, что я осознал, как не свою, а чужую мысль (буду для удобства называть это «мыслью») в голове – это «МОЛЧИ!»

«МОЛЧИ! МОЛЧИ! МОЛЧИ!»

Совет был разумным.

Мне было страшно, я не понимал, что происходит со мной, но ещё сильнее был страх, что я на самом деле сошёл с ума. Что на меня сейчас наденут смирительную рубашку и отправят в палату к настоящим психам. Молчать из страха получить наказание – это вполне привычное действие для любого ребёнка. Поэтому я молчал. Я старался вообще ничего не говорить, ни на кого не смотреть и ничего не делать.

Я думал.

Следующий посыл, дошедший до меня, был «УХОДИ». Повторюсь ещё раз; это не был «голос», не была речь; это было осознание того, что мне хотят донести.

«УХОДИ»

Сказал маме, что просто убегу, если меня не отпустят, и она забрала меня под расписку и клятвенные обещания немедленно, чуть ли не прямо из больницы ехать в больницу по месту жительства. Сыграла роль «магия» второго по значению города в стране, названия знаменитых клиник. Ну а может и привычная в медицинских кругах «спихотерапия», когда медики предпочитают избавиться от пациента с неясными перспективами, нежели разбираться с ним. Тем более, что лавры спасителей, всё равно в данном случае, местным эскулапам, не достались бы. Поэтому они не сильно и противились, не забыв, впрочем, взять все соответствующие подписи и расписки с моей матери.

Вначале мама и впрямь засобиралась домой в Ленинград, но я упросил её остаться ещё на пару дней, в надежде, что ситуация как-то прояснится. Мелькнула было мысль, рассказать всё маме; всё-таки взрослая, да и мама же не сдаст меня в «жёлтый дом». Но реакция пришла немедленно – «МОЛЧИ!»

Во сне контакт был лучше.

С идеей перемещений во времени я был к тому времени знаком. И как заядлый книгочей прочитал и «Янки при дворе короля Артура» М.Твена, и «Машину времени» Г.Уэлса, и "Часы веков" Виталия Губарева и ещё ряд других. Поэтому принять эту концепцию я смог. Не мог лишь принять идею «петли времени» по отношению к себе. Но мне пришлось.