Так кем же была Эмилия — несчастной женщиной, искренне полюбившей молодого русского, или расчетливой проституткой, тянувшей из него деньги? Скорее всего, верно второе, и Добролюбов понял это по следующему ее письму, где вскрылись неожиданные подробности ее жизни:
«Ты знаешь Марию, мою горничную, так вот — она моя мать. Пойми меня, я не смогла тебе это сказать, когда ты пришел ко мне в первый раз. <…> Я остаюсь с моей мамой, и мне нечего больше сказать. Но у тебя доброе сердце и ты умен, поэтому ты сможешь понять, как я страдаю. Я люблю тебя, я очень тебя люблю, но я должна также любить свою мать и не бросать ее на старости лет. <…> Будешь ли ты один всю зиму в Италии? А я остаюсь мерзнуть в Париже? И, наверное, мы не смогли бы поступить иначе. Мне страшно думать о том, сколько у меня долгов. Я думаю, что весной буду вынуждена вернуться к своему прежнему ремеслу. Решать тебе, если это в твоих силах, мой дорогой друг. Я люблю тебя, и ты не сможешь найти во всем Париже женщины, заслуживающей большей жалости, чем я. Я люблю тебя, но должна продолжать отдаваться другим. Я не могу дальше писать. Слезы застилают мне глаза»{398}.
Упоминание о больной матери, которую Эмилия не может оставить в Париже, чтобы поехать к возлюбленному, в следующих письмах превращается в мелодраматический рефрен. Получая подобные признания, Добролюбов, судя по всему, чувствовал фальшь и постепенно охладевал к французской знакомой; постарались на этот счет и Обручев с Доманевским. Уже в январе 1861 года Добролюбов сообщил Эмилии, что испытывает к ней только дружеские чувства{399}. В ответных письмах Телье продолжала рассказывать о своей трудной жизни, похожей на мелодраму:
«Я заложила всё, что у меня было, чтобы оплатить мои долги, но, ты не поверишь, я потратила эти деньги. Мама была в ярости, когда узнала. Она взяла мою шаль и продала ее. И вот сейчас моя мать сама вынуждена просить меня выйти из дома, так как у нас совсем нет денег. Мой друг, моя бедная мама стала неузнаваемой, а я бесчувственной. У меня больше нет сил. Ты знаешь, какой осторожной я была раньше? Но не сейчас. Ты просишь меня подробнее рассказать о моей жизни, так вот, напишу про один случай, чтобы ты понял, какой я стала. Я прогуливалась по улице Перш, там был американец, который постоянно смотрел на меня, а потом он попросил мой адрес, я его дала ему. Он пришел на следующий день и остался у меня на три дня. Я ходила с ним в театр, но у меня был такой «веселый» вид, что он больше не вернулся. Я была вынуждена принять такое решение, так как мне нужно заботиться о моей матери, которая уже больна»{400}.
После этого послания от 14 января 1861 года переписка заглохла (или, возможно, не сохранилась). Из письма Доманевского мы знаем, что в январе он несколько раз заходил к Телье, дабы «прощупать» ее готовность выполнить обещание последовать за любимым хоть на край света, даже в Петербург. Карл напугал Эмилию и «старуху» рассказом о суровых русских обычаях убивать неверных жен (сам он якобы убил уже двух). После этих слов мать Эмилии побледнела и, оставив рукоделие, заявила, что не поедет в Россию и ее не пустит{401}. Эта сцена дала Доманевскому лишний повод убеждать Добролюбова решительно порвать с парижской «лореткой». Но тот уже сделал для этого всё возможное: денег Эмилии не посылал, о любви не говорил и даже написал ей убийственные слова, что «женщина должна выставлять напоказ свой товар, потому что она сама является товаром»{402}. После этого переписка прекратилась.
Только 18 мая Добролюбов получил от Эмилии последнее, прощальное письмо, из которого следовало, что жизнь ее и матери идет по-прежнему, может быть, даже чуть лучше. «У меня не было любовников, но у меня есть друзья. Вот так, я всё та же. Я всё еще храню для тебя свою любовь, которая еще не потухла»{403}.
История с Эмилией Телье во многом напоминает роман Добролюбова с Терезой Грюнвальд: те же обстоятельства, те же фазы отношений, те же взаимные упреки, та же невозможность долгого и прочного союза. И тот же финал.
Последняя, отчаянная попытка завязать с женщиной долгосрочные отношения произошла в мае 1861 года в Италии. «Ездил недавно в Помпею и влюбился там — не в танцовщицу помпейскую, а в одну мессинскую барышню, которая теперь во Флоренции, а недели через две вернется в Мессину», — сообщал Добролюбов писательнице Марии Маркович (Марко Вовчок){404}. «Мессинской барышней» была Ильдегонде Фиокки. События развивались стремительно; вскоре Добролюбов в письме сделал ей предложение, но получил уклончивый ответ от ее сестры Софии Брунетти (письмо это на итальянском языке хранится в архиве Добролюбова).
Между тем намерения Добролюбова были самые решительные: в июне 1861 года он готов был ради женитьбы даже пожертвовать работой в «Современнике». «Я решался в то время отказаться от будущих великих подвигов на поприще российской словесности, — писал он Чернышевскому, — и ограничиться, пока не выучусь другому ремеслу, несколькими статьями в год и скромною жизнью в семейном уединении в одном из уголков Италии». Именно поэтому он не раз спрашивал Чернышевского, сколько денег он мог бы одалживать из кассы журнала, если бы жил в Италии и посылал статьи в Петербург. Промедление Чернышевского с ответом отняло у Добролюбова «возможность действовать решительно», и его планы расстроились{405}.
В письме младшего друга старшему даже как будто бы проступают легкий холодок и обида. Произошедшая размолвка, о которой не принято было писать в биографиях Добролюбова и Чернышевского, была связана как раз с тем, что первый стоял перед тяжелым выбором: работа в «Современнике» или брак с Фиокки — и находился в нервном состоянии, явно усугублявшемся болезнью. Чернышевский почувствовал, что письма Добролюбова из Италии стали сухи и придирчивы. По его позднейшим словам, он трижды начинал писать ответ, подыскивая весомые фразы, которые смогли бы побудить друга не оставаться в Италии, а вернуться к работе. Самый главный фрагмент письма, где Чернышевский обсуждает эмоциональное состояние Добролюбова, до нас, увы, не дошел (половина листа оторвана), но его концовка явно указывает на верность нашей интерпретации: «смеешься, бранишься, а втягиваешься в него (очевидно, в дело. — А. В.)»{406}. Далее Чернышевский просил Добролюбова прекратить хандрить. Такие же советы ему давали и Обручев, и Панаева (письма эти не сохранились). И Добролюбов решился, как он выразился, «совершить Курциев подвиг» — отказаться от личной жизни ради журнала подобно тому, как римский герой бросился в пропасть ради спасения родного города{407}.
Матримониальные планы Добролюбова расстроились из-за ультиматума родителей невесты: «либо жениться и оставаться в Италии», либо уезжать обратно в Россию. Он выбрал второе. Версия мемуариста Дмитрия Петровича Сильчевского о каком-то врачебном осмотре, которому родители Ильдегонде якобы подвергли Добролюбова, представляется неубедительной{408}. Как следует из письма Добролюбова Чернышевскому, он был волен решать, остаться ли в Италии. Есть большое искушение сказать, что Добролюбов поступил как гражданин, предпочтя служение общественному благу. Даже сохранившиеся фрагменты его переписки показывают, насколько мучительным был для него выбор между личным счастьем и «общим делом». Покидая Италию, он написал стихотворение, где вина за несостоявшийся брак возложена на возлюбленную:
