Пришёл октябрь. Федя узнал от друзей об общей панике 16-го числа и стихийном бегстве из Москвы. Многие учреждения города в тот день начали эвакуировать, метро почему-то остановили, сразу пошли слухи о сдаче города, что немцы уже на подходе, началась паника, которую с трудом удалось прекратить, а 19 октября было введено в городе Москве и пригородах осадное положение. Школы не открылись, учиться было негде, и Федя так и жил со своими родными на даче до наступления нового 1942 года.

Театр МХАТ был вскоре эвакуирован в Саратов, а старейшие актёры, «корифеи» театра, были отправлены в Нальчик. В Москве решено было оставить несколько человек дежурными в конторе. Каждого остающегося проверяли, так, режиссёра Василия Сахновского, который не хотел уезжать, арестовали и выслали, заподозрив, что он не хочет эвакуироваться, чтобы дождаться немцев. Навела милицию на эту мысль анкета Сахновского, ведь тот некогда учился во Фрейбурге. А вот анкета Анны Худебник не вызвала подозрений, против её фамилии было написано карандашом: «Оставить старую хохлушку». Анна Владимировна случайно увидела эту резолюцию неизвестного начальника и обиделась, но не за «хохлушку», а за «старую», ведь ей только недавно минуло 60, и она себя старухой вовсе не ощущала.

Соня решила, что настал момент, когда она будет действительно нужна самым простым людям, немедля уволилась из библиотеки и поступила ночной дежурной в метрополитен, днём работавший как транспорт, а ночью превращавшийся в огромное бомбоубежище. Там были оборудованы кровати в вагонах, подведена питьевая вода, раздавали молоко и еду детям, дежурили врачи и даже работала передвижная библиотека, которой со временем она стала заведовать. Соня приносила пользу, она была истинно нужна там, и когда она приходила домой, Лев Николаевич Толстой ласково смотрел на неё с фотографии. Это было для неё счастливое время.

Домработница Вера пошла в военкомат и стала зенитчицей-слухачом, работала на звукоулавливателе на одном из рупоров установки, а после слухачом-корректором, соединявшим данные трёх других слухачей о приближающихся к Москве бомбардировщиках. Вера точно определяла направление движения и численность эскадрилий Юнкерсов за 15 и более километров до центра Москвы, так что у зенитчиков было целых четыре или пять минут, чтобы подготовить прожекторы и зенитные орудия к бою. Все три женщины, когда Веру отпускали домой, утром встречались часов в семь, завтракали или ужинали, это как посмотреть, и ложились спать до трёх часов дня, а к шести уже были каждая на своём месте: Аня в комендатуре театра на телефоне, Соня на станции метро Охотный ряд, а Вера на крыше гостиницы Москва, где стояли пушки и зенитные пулеметы. Она дежурила иногда и по утрам, например, когда шёл парад на Красной площади седьмого ноября.

В Быково-Ильинском в ноябре эвакуировали детский санаторий, и теперь на его месте был размещён госпиталь для выздоравливающих, куда поступила санитаркой домработница Дуся. Татьяна Ивановна с работы уволилась, и они с Василием Дмитриевичем, Федей и Боженой сидели дома. Тайное слушание детекторного приёмника они прекратили – детектор окончательно сломался, да и не стоило это развлечение возможных последствий. Теперь Василий Дмитриевич читал газеты и пересказывал их домашним, иногда ходил на станцию, узнавал там новости. Федины друзья уехали, кто в эвакуацию, кто в Москву. Федя занимался дома английским, французским и чешским языками, читал и ждал чего-то. В школе у него был немецкий, но его не хотелось учить, было какое-то отторжение. Отец приехал к ним туда ещё один раз, привёз консервы, кофе, шоколад, коньяк и копчёную колбасу. Он был мрачен, зол и как-то отчуждён. Появилась на пару дней Соня, её «подбросили» на грузовой машине, идущей в Рязань, потом «подхватили» на обратном пути. Электрички не ходили, все пути был забиты составами, эвакуация продолжалась.

Ночью выли сирены на аэродроме, грохотали зенитки, поднимались в воздух серебристые МиГи и переделанные под ночные истребители пикировщики Пе-2. Федя не спал, думал. Он хотел успеть на войн у, но ему ещё было всего 15 лет. Настроение было подавленным, вечерние разговоры за столом возникали и быстро гасли вместе с керосиновыми лампами – с электричеством были постоянно перебои.

Днём каждый день Федя и Василий Дмитриевич садились вместе, Федя читал сводки из газет, а дедушка втыкал булавки с флажками в разложенную на столе карту европейской части СССР.

– Немцы окружили нас под Вязьмой и идут на Калинин, в Москве началась эвакуация и объявлено осадное положение, – это было двадцатого октября. – На юге немцы в Брянске и подходят к Туле.

– Неужели возьмут Тулу? – Федя поглядел на деда.

– Тула – это Тула, её Деникин не смог взять в девятнадцатом. Плохо, что они прорвались в Донбасс и Крым. В Донбассе уголь, а в Севастополе флот.

– Севастополь им не взять.

– Будем надеяться, но пока всё к этому идёт. У них очень сильный наступательный потенциал, они прорывают наш фронт и пытаются окружать. Но это им потом самим дорого обернётся. Как там сказано про «дубину народной войны»?

– Дедушка, ты о чём? – удивлённо спросил Федя.

– В 1812 году мы готовились к войне с Наполеоном, причём готовились из рук вон плохо. И начали отступать до самой Москвы. А мы так устроены, что если враг подходит к Пскову, Смоленску или Новгороду, то народ просыпается и начинается другая война, наши солдаты за свою землю тогда насмерть стоят. А если мы воюем на чужой земле, то пока это сражается профессиональная армия, это все одобряют, как было во времена итальянского похода Суворова или во время освобождения Болгарии. А если приходится проводить мобилизацию, собирать миллионные армии из плохо обученных резервистов, то всё может обернуться очень плохо. Так было в Русско-японскую войну и в последнюю Германскую. Попробуй объясни простому солдату, зачем он должен погибать в Маньчжурии или в Галиции, проливать кровь за Порт-Артур, Мукден или даже за Варшаву с Ригой. Из-за этого обе наши революции и произошли. Мне рассказывал Масловский, как это было в феврале семнадцатого.

– Кто это Масловский?

– Один царский полковник, который при этом был в ЦеКа левых эсеров и возглавлял их военную организацию. Сейчас работает у Молотова.

– Неужели такое бывало, чтобы царский полковник…, – удивился Федя.

– Отчего нет, вот Ленин же был сыном действительного статского советника, то есть штатского генерала.

– Как ты?

– Ну да, только я по Министерству внутренних дел, а он по народному просвещению. Чего только не бывало тогда. Так вот, в феврале 17-го русская армия готовилась к наступлению на нескольких фронтах, а в казармах в Питере были резервисты, в госпиталях долечивались легко раненные, полным-полно было дезертиров. Никто не хотел воевать, даже казаки. Тут слухи пошли, что всех сейчас отправят в мясорубку на фронт. Вот и вспыхнуло восстание, причём совершенно неожиданно, сначала Волынский полк, потом другие полки, матросы в Кронштадте, присоединились рабочие и прочая публика, и пришёл конец Российской империи.

– Но потом был Октябрь, и большевики взяли власть, – Федя пристально смотрел на деда.

– Да, но это уже другая история, я сейчас не об этом. Вот представь себе, что в году пятнадцатом рухнул бы фронт: немцы подошли бы к Петрограду, взяли бы Минск и Смоленск, а австрийцы бы захватили Одессу и пошли на Киев и Севастополь. Вот тут бы начался совсем другой подъём, война бы сразу стала народной, и закончили бы мы её в Берлине и Вене. Думаю, что сейчас именно это и случится.

– Так ты думаешь, что эти поражения нам на пользу? – Федя удивлялся всё больше и больше.

– Я практически в этом уверен. Немцы растягивают свои войска, они занимают территорию, которую не могут контролировать, так было с ними в восемнадцатом году. Наше сопротивление всё усиливается и усиливается, а они всё слабеют, а в тылу у них партизаны и подпольщики. Их ждут сюрпризы.

Уже через месяц в конце ноября на карте стояли другие флажки.