Я провожу рукой по волосам и перевожу взгляд на фотографию на прикроватной тумбочке. На ней я, братья и наша мама. Снимок сделан давным-давно, когда мы были маленькими и она была еще жива. Наш отец тоже был на фотографии, но я его вырезал, не желая каждый день лицезреть морду этого ублюдка. Мне больше не нужны напоминания об этом куске дерьма.

Но мы четверо – я, Вик, Рэнсом и мама – были единым целым. Семьей.

И ее отняли у нас самым ужасным из возможных способов.

Я подхожу к комоду и достаю свежую футболку, мельком взглянув на себя в зеркало, пока надеваю ее. У меня татуировки повсюду, но одна на левой руке, прямо над бицепсом, самая важная.

Имя нашей мамы – Диана – и дата ее смерти.

Это первое, что я сделал, выйдя из тюрьмы, и всякий раз, когда я смотрю на тату, думаю о ней. Иногда, когда я вспоминаю, кем она была и как сильно заботилась обо всех нас, это немного меня успокаивает.

А порой выводит из себя.

Это один из тех случаев, когда мою грудь переполняет мрачная ярость. Она умерла, пока я был взаперти, меня не было рядом, чтобы защитить ее. Может, именно поэтому я, как только оказался на свободе, так старался найти урода, который это сделал. Так я мог бы как-то загладить свою вину перед ней, пусть это ее и не вернет.

На каком-то уровне я всегда винил себя в ее смерти, всегда задавался вопросом, могло ли все сложиться по-другому, если бы я был на свободе. Если бы я мог уберечь ее.

Я делаю глубокий вдох, который причиняет боль, будто в горле застряло стекло. Сейчас нет смысла гадать о том, «что, если». Сегодня мы отомстим человеку, который убил ее, и, возможно, ее душе станет легче, когда он сдохнет.

Я вытягиваю шею, а затем открываю другой ящик комода. В нем лежит оружие и другое снаряжение. Пистолеты, несколько ножей, кастеты, все, что может понадобиться для выполнения работы. Я хватаю пистолет и засовываю его за пояс, после чего направляюсь в комнату Виктора.

Все наши спальни наверху, комната Вика дальше по коридору от моей. Склад, в котором мы живем, внизу разделен на две отдельные зоны. Есть кухня и гостиная – часть нашего жилого пространства, а также мастерская, где мы выполняем работу.

Девчонка, которую я привел, едва мы вошли, тут же задрала нос, назвав это место грязным и засаленным, но я проигнорировал ее, потому что мне плевать. Кого это вообще волнует? Это мой дом. Склад дает нам место для ночлега и ведения бизнеса, то есть все, что нужно.

Комната Вика больше похожа на кабинет, чем на спальню. В углу стоит кровать, а у стены – шкаф, вот и все его личные вещи. Остальную часть комнаты занимает большой Г-образный стол, вмещающий все его компьютеры и экраны.

Когда я вхожу в комнату, раздается громкий стук клавиш по клавиатуре. Вик и Рэнсом сгрудились перед одним из компьютеров, не отрывая глаз от экрана.

– Мы можем зайти отсюда, – говорит Вик, указывая на экран. Он даже не поднимает глаз, когда я вхожу, но я знаю, что сейчас он обращается ко мне. – Я вырубил камеры здесь и здесь. – Он снова тычет пальцем. – И пока мы будем придерживаться этого пути, нас не поймают.

– Сколько у нас будет времени? – спрашивает Рэнсом Виктора. – Как долго будут отключены камеры?

– Достаточно долго, – отвечает Вик. – Можно не спешить, но ждать всю ночь не стоит.

Пока я слушаю их разговор, в груди поднимается жажда насилия.

– Будем наслаждаться каждой секундой, – бормочу я, сжимая руки в кулаки. – Так или иначе, он будет страдать.

Я слышу мрачность в собственном голосе, она отражается и во взгляде, которым одаривает меня Рэнсом. Лицо Вика менее выразительно, но я знаю, что в его груди пылает та же ярость.

Мы слишком долго ждали этого, метались, как звери в клетке. И теперь, когда нас наконец выпустили на свободу, мы не собираемся сдерживаться.

Возможно, мы не самые сильные игроки в Детройте, но это не имеет значения.

Нет никого более смертоносного, чем я и мои братья.

Когда я возвращаюсь домой после дневных занятий, мне требуется две попытки, чтобы отпереть входную дверь. У меня сильно дрожат руки, и чтобы попасть внутрь мне приходится заставить себя сделать глубокий вдох.

Весь день мне было трудно сосредоточиться, я слишком хорошо понимала, что меня ждет.

Наконец я вхожу в дом и закрываю за собой дверь, защелкивая замок, как будто запертая дверь каким-то образом защитит меня от тревожных мыслей. Я ставлю сумку на пол и со вздохом прислоняюсь к двери. Затем закрываю глаза и пытаюсь погрузиться в тишину своей крошечной квартиры, но тут звонит телефон, разрушая тот маленький кусочек покоя, который я пыталась урвать.

– Дерьмо, – бормочу я себе под нос, доставая телефон из кармана. Увидев, кто звонит, я издаю стон. – Черт.

Это мама.

На секунду палец зависает над ее именем на экране, но я не отвечаю. Просто слушаю гудки, пока не включается голосовая почта. Моя приемная мать – последний человек, с которым я хотела бы сейчас разговаривать. Как только экран снова темнеет, я вздыхаю с облегчением и бросаю телефон на диван.

Обычно, когда я прихожу домой, у меня всегда есть что перекусить, но сегодня этого точно не случится, поэтому я даже не пытаюсь. Желудок скрутило в такой тугой узел, что я попросту не смогу ничего проглотить, а рвота в данный момент только усугубит ситуацию. Вместо еды я иду в душ и пытаюсь сосредоточиться на том, чтобы привести себя в порядок, даже если мне кажется, что я больше никогда не буду чистой.

Прошлой ночью Карл сказал мне, когда и где встретиться с мадам из борделя, чтобы я смогла продать свою девственность какому-нибудь неизвестному покупателю.

Каждый раз, когда я слишком сильно задумываюсь о том, что собираюсь сделать, в мозгу словно раздается тихий тревожный гул, заглушающий все остальное. В глубине души я не могу поверить, что действительно решилась на это, но не похоже, будто у меня есть другой выход. Деньги нужны мне больше, чем моя гребаная девственная плева.

Боже, как я это ненавижу.

Я прерывисто вздыхаю, потом еще раз, и тянусь за шампунем, чтобы вымыть голову. Хотелось бы мне использовать что-нибудь более дорогое и роскошное, но я предпочитаю дешевый шампунь «два в одном», который покупаю в аптеке. И его мне хватает.

Мыльная пена стекает по телу, скользит по шрамам и притягивает к ним мой взгляд.

Они уродливы. Всегда были уродливыми.

Отметины растянулись почти по всему телу так, что я не могу скрыть их все, не надевая рубашки с длинными рукавами и брюки. Однако сегодня вечером я не смогу этого сделать.

Я знаю, во мне нет ничего особенного, даже если не считать шрамов. У меня нет пышных форм или большой груди. Я не длинноногая и не грациозная. Кто-то однажды сказал мне, что, когда я кутаюсь в толстовку с капюшоном, у меня такой вид, будто я пытаюсь исчезнуть, и иногда я чувствую себя такой ничтожной, что мне реально этого хочется. Я хрупкая, тощая, белокурая и бледноватая, и никто на самом деле никогда не смотрит на меня дважды – если только я не на работе, и они не хотят выпить, или если не обсуждают за моей спиной шрамы, которые видны под моей короткой юбкой.

Нахмурившись, я сильнее тру шрамы на правой руке, почти не ощущая их. Шрамы на этой стороне самые сильные, но там повреждены нервы, из-за чего в одних местах все кажется приглушенным, а в других – сверхчувствительным.

– Это все не важно, – бормочу я себе под нос, после чего заканчиваю принимать душ и выхожу, вытираясь полотенцем. – Кем бы ни был этот мужик, он не ищет сногсшибательную красотку. Как и сказал Карл, все, что ему нужно – это девственница.

Хотя от этого я чувствую себя ненамного лучше, это единственное утешение, которое у меня имеется.

Но когда я вешаю полотенце и встряхиваю влажными волосами, то понимаю, что у меня есть еще одна проблема. Скорее всего, им нужно, чтобы я надела что-нибудь сексуальное для этого мероприятия, но большую часть моего гардероба составляют длинные брюки или леггинсы, а также свитера и толстовки оверсайз.