Он был прав. Желание следовать за ним победило.

Комната развлечений занимала большую часть переднего угла дома, но сегодня свет был выключен, а дверь едва приоткрыта. На стене висел огромный телевизор, по которому крутили какой-то классический фильм ужасов 80-х годов. Девушка с длинными светлыми волосами убегала от убийцы в маске через пригородный район, понапрасну визжа. В углах мигали черные фонари, а на всех доступных поверхностях, включая бильярдный стол и полку над длинным секционным диваном, стояло не менее одного светильника Джека. Комната была изолированной, темной и в данный момент пустующей. Вскоре её наверняка займут парочки, ищущие уединения, и сонные пьяницы, ищущие место, где можно свернуться калачиком. Но пока что комната была в нашем распоряжении, и Мэнсон закрыл за нами дверь.

Девушка на экране упала в брызгах крови. Нож убийцы сверкал, капая кровью девушки, пока погружался в неё снова и снова. Мэнсон сел на диван, прямо посередине, закинув руки на спинку.

— Хорошие рабы не сидят на мебели, Джессика, — сказал он, когда я отвернулась от телевизора. За его серьезным выражением лица всё ещё таилась улыбка. Он наслаждался каждой секундой моего унижения.

Я собрала всю свою дрожащую, сжимающуюся гордость.

— Где же тогда, черт возьми, ты думаешь, я должна сидеть?

— На полу, на коленях, у моих ног. Как хорошая девочка.

Я медленно закрыла глаза. Каждый раз, когда я ругалась на него, я была уверена, что усугубляю свое наказание — каким бы оно ни было. Мне следовало лучше следить за своим языком. По крайней мере, здесь мы были одни, без толпы зрителей, которые могли бы увидеть мое унижение. Я опустилась на четвереньки и поползла к нему, пока не оказалась на коленях у его ног, лицом к нему. Он улыбнулся.

— Так намного лучше, Джесс. Разве это не приятно? Просто отпустить, принять смущение? Я обожаю смотреть на это. — Несколько мгновений он молча наблюдал за мной, вероятно, ожидая от меня ещё каких-нибудь язвительных ответов, но я прикусила язык. — Может, мне заставить тебя снова поцеловать мои ботинки? Хм? Раз уж ты уже на коленях…

— Пожалуйста, не надо. — Слова вырвались шепотом, от отчаяния, страх расцвел от перспективы ещё большего унижения. Я прикусила губу, сожалея, что позволила Мэнсону услышать этот тон в моем голосе. Он наклонился вперед, уперев локти в колени, так близко, что я почувствовала запах мяты в его дыхании.

— Пожалуйста? — передразнил он. — Уже умоляешь, Джесс? — Его глаза изучали мое лицо. Вблизи трудно было разглядеть эту его белую линзу. Это было жутко, словно видеть тень, которой там не должно быть, на заднем плане семейной фотографии. — Такая глупая девочка. Почему ты сидишь внизу, на коленях, умоляешь меня не приказывать тебе опозориться?

— Я не знаю? — тихо сказала я. Но я знала: я понимала это всё больше и больше с каждым приказом, с каждым снисходительным взглядом и насмешливым словом. Мне нравилось чувствовать, что у меня нет выбора. Мне нравилось, что у меня есть повод отпустить свою гордость и делать грязные, унизительные вещи, которые заставляли мой живот гореть, а киску сжиматься. Я не могла сопротивляться погружению ещё глубже; я не могла сопротивляться тому, чтобы получить ещё больше этих ощущений.

Если он прикажет мне совершить самое унизительное, публичное действие, которое только можно придумать — я сделаю это. Какое бы наказание он ни придумал — я позволю ему исполнить его. Я буду ругаться, проклинать его, обзываться — но сделаю это. Я сделаю это, потому что мне хочется, чтобы в моем животе всё сжалось ещё сильнее, а тепло внутри меня разгорелось в пламя. Я сделаю это, потому что ощущение от наказания будет самое близкое к свободе из испытанных мною: нет места для гордости, нет места для тщательно продуманного смеха, нет фальшивых улыбок, нет притворства. Мои попытки сохранить маску — сарказм, споры, неповиновение — быстро рушились, разбиваясь на кусочки.

Дать Мэнсону Риду такую власть надо мной… возможно, это была карма за то, какой сукой я была по отношению к нему. Может, это будет самым большим самопознанием, с которым я когда-либо сталкивалась. Что бы это ни было, я не могла сопротивляться этому.

— Ты знаешь, Джесс, — спокойно сказал Мэнсон. — Ты знаешь, что есть причины поверхностного уровня: ты согласилась на мой вызов, вела себя как непослушная маленькая негодница, и теперь тебя нужно поставить на место. Но ты знаешь, что есть и более глубокие причины: ты хочешь исследовать что-то, что, вероятно, довольно ново для тебя, что-то, что вызывает у тебя чувства, которых ты не ожидала. Что-то, чем ты наслаждаешься, хотя и не подозревала об этом. — Он подождал немного, вероятно, надеясь на мою агрессивную реакцию, но мои губы оставались плотно сжатыми. Он медленно, садистски улыбнулся. — Мне бы не хотелось лишать тебя того, чем ты наслаждаешься, даже если это тебя пугает. Опусти голову, ангел. Только левый ботинок. Поцелуй его. Очисти языком.

— Пожалуйста, — снова прошептала я. На этот раз крепче, более отчаянно. Он только рассмеялся.

— Ты будешь делать именно то, что я скажу, — мягко сказал он. — Неважно, сколько ты будешь ныть и плакать, ты сделаешь это, Джесс.

— Я не буду плакать.

Мысль о том, чтобы разрыдаться перед ним, звучала восхитительно. Идея плакать, умолять, неконтролируемо рыдать, только чтобы в конце концов сдаться и принять это. Я хотела представить, что он заставляет меня. Я хотела представить, что отказ повлечет за собой тяжелые последствия, а не ничего вообще. Я хотела представить, что ненавижу его — как всегда и утверждала. Фантазия об этом захватила меня, слово наркотик.

Мэнсон снова откинулся на диване — спокойный, собранный, выжидающий.

— Подчинись мне, Джессика. Опусти голову и дай мне взглянуть на твои красивые крылышки.

Из моего горла вырвался настоящий хнык. Я снова посмотрела на ботинки, которые мне приказано было поцеловать. На них бледно-розовыми пятнами сиял мой блеск для губ. Я всё ещё помнила запах кожи из которой они были сделаны — этот насыщенный, сладкий аромат. Порыв провести по ним языком был мощным, это странное желание вернулось с новой силой. Я осмелилась в последний раз взглянуть на Мэнсона. Он улыбался, наблюдая за мной.

— Сделай это, — сказал он. — Вот, что получают плохие девочки. Это будет тебе уроком.

Когда я опустила голову, мой желудок сжался в клубок. Опустившись и свернувшись калачиком, я уткнулась носом в полную заломов потертую кожу на его лодыжке. Я позволила его шершавым, тугим шнуркам коснуться моих губ. Я глубоко вдохнула, и пьянящий аромат затопил мой мозг. Я чуть не застонала от одного запаха. Что, черт возьми, со мной не так? С каких это пор меня возбуждают такие вещи, как ботинки? Мне даже в голову не приходил такой кинк, я никогда не думала о них во время самоудовлетворения. Я прижалась губами к коже ботинок, теперь подольше задерживаясь на ней, поскольку на меня больше не смотрела толпа.

Тепло сконцентрировалось между моих ног, мое возбуждение усилилось, когда я опустила свои поцелуи ниже, к пыльной подошве его ботинка. На губах я ощущала вкус грязи, но даже это не остудило моего желания. Я прижалась лбом к его лодыжке, полностью потерявшись в этом странном мире кожи, шнурков и собственной деградации.

Внезапно что-то коснулось меня сверху, прижало голову и не позволяло подняться. Через несколько мгновений я узнала текстурированную подошву ботинка и поняла, что Мэнсон надавил другой ногой на мою голову. Я почувствовала, как он сдвинулся, и поняла, что он снова наклонился вперед, поскольку услышала его голос совсем близко:

— Используй язык. Очисть ботинок.

Я хотела умолять его: «Пожалуйста, пожалуйста, не заставляй, пожалуйста, не заставляй меня делать это, я буду хорошей, пожалуйста…». Мое сердце заколотилось, дыхание участилось, возбуждение превратилось в боль, распространившуюся по всему телу и воспламенившую все мои нервы. Я не хотела противиться ему, я просто хотела умолять. Но я не могла вымолвить ни слова, поскольку была прижата лицом к его ботинку.